На камбузе было грязно. Для полной картины не хватало только бегающих по стенам тараканов. Я быстро убрал на столах, собрал объедки, очистки и прочий мусор в освободившееся ведро и отнес в производственный отсек, где пыхтели на холостом ходу «Давид» и «Голиаф». Я заметил, что оба принтера тоже нуждаются в хорошей чистке. На передней панели «Давида» темнели пятна пригоревшего синтетического жира. Я открыл приемный порт «Голиафа» и увидел, что отсек для загрузки сырья практически полон. Сначала я опешил, а потом понял: уже который сол мы ничего не строим, не ремонтируем, а только посыпаем себе головы пеплом, пытаемся разобраться с обрушившимися на нас бедами и протянуть просто еще один день.
Я запустил на «Голиафе» самую простую программу производства пяти комплектов одноразовой посуды, предполагая, что принтер переработает уже загруженное сырье, однако машина выдала сообщение об ошибке: приемный порт был переполнен. Я сунул руку в отсек, поковырялся в мусоре, выбирая, что можно было бы вытащить, нащупал большой кусок ткани и потянул. Оказалось, что я держу чью-то рясу. В скупом свете стало видно, что одежда заскорузла от пролитой на нее крови, и тогда меня словно под дых ударили. Я опустился на палубу, положив перед собой страшную находку. Скорбь навалилась на меня с новой силой. И снова мне привиделись, словно живые, Михаил и Станислав, Жан Батист и Яков. А ряса эта, скорее всего, принадлежала тому, кто убирал в мастерской, а затем занимался захоронением сильно поврежденных тел. Или же тому, кто разбил голову Якова молотком. От этих мыслей хотелось выть и ногтями рвать на себе плоть.
— Овощ! — окликнул меня Томаш. — Професс зовет!
— Я хотел утилизировать мусор.
— Оставь ведро, я сам все сделаю!
— Как знаешь. — Я поднялся, повесил рясу на закраину открытого порта и вышел в коридор.
— Я ведь не хозяйничаю на грядках без твоего ведома, — укорил меня Томаш.
— Тут везде грязь. — Прозвучало это так, будто я выдвигаю обвинение.
— На мне — миллион дел! — рассердился Томаш. — Корабль! Радиосвязь! Принтеры! Професс!
Только присущее смирение не позволило мне ответить Томашу, что корабль давно мертв, радиосвязь мертва, принтеры простаивают, а професс…
Професс держался из последних сил. Его кожа посерела, на лице и шее проступили темно-красные капиллярные сеточки. Глаза ввалились, а борода, которая и в обычных условиях выглядела неопрятно, сейчас подавно казалась какой-то насекомьей щетиной.
Он сидел на койке, откинувшись спиной на пару подушек. С обеих сторон, под каждой рукой, лежало по нескольку скомканных тряпок, испачканных свежей кровью.