Через месяц после публикации об утопленниках – вряд ли здесь есть связь – из Москвы прибыла комиссия союзной прокуратуры. Ею заново были допрошены и городские власти – от секретаря горкома партии до рядовых чоновцев – и те, кто работал в детдоме. Особенно интересовала следователей фигура Полуэктова. Чекисты ничего любопытного рассказать о нем не сумели, другое дело – коллеги отца Никодима из бывших гимназических учителей. Против ожидания на допросах они держались весьма откровенно. Из их показаний явствовало, что именно Полуэктов подвел детдомовцев к мысли пешком перейти Черное море. Сделано всё было умело, так что в конце концов коммунары начали думать, что это решение принято ими самостоятельно, а Никодим, наоборот, их удерживает.
Они говорили, что несколько месяцев, причем не таясь, Алексей Николаевич убеждал воспитанников Коммуны, что только они, дети, они единственные могут спасти наш несчастный мир, и главное, что необходимо для этого, – освободить Святую землю. Будучи учителем географии, он на уроках показывал кратчайшие пути из Таганрога через Кавказ, Анатолию и Сирию в Палестину. Даже задавал их учить, а потом спрашивал и ставил в журнал отметки. Когда воспитанники поверили, что только от них зависит, будет ли мир спасен, Полуэктов вдруг разом переиграл, стал говорить коммунарам, что идти через Кавказ – гиблое дело, настоящих дорог там нет, одни караванные тропы, в которых и среди местных разбираются немногие. Вдобавок это огромный крюк. Идти надо напрямик, по морю.
Некоторые из детдомовцев сомневались, спрашивали: разве обычный человек, не Христос, может идти по водам, не утонут ли они? В ответ он называл их Фомами неверующими и снисходительно объяснял, что вера – краеугольный камень мироздания, она укрепляет не только человека, но и стихии вокруг него, безверие же, наоборот, всё рушит. Если они правы перед Богом, если воистину чисты и непорочны, пускай ничего не опасаются: идти что по воде, что по брусчатке – разницы нет. Пучина поглотит лишь грешников, не способных спасти и самих себя, да тех, в ком недостаток веры. И тут же принимался издеваться, спрашивал воспитанников: может быть, это просто немереная гордыня, с чего они вдруг взяли, что могут спасти Адамов род? И насмешливо добавлял: «Я ни от кого не скрывал и не скрываю: гордыня – грех, большой грех».
На взгляд горожан, вышеприведенного было достаточно для серьезных обвинений, но московская комиссия показаний коллег отца Никодима будто не заметила. Она и у учителей, а позже и у Полуэктова допытывалась ответа только на один очень странный для советской юстиции вопрос: почему он перестал молиться, спустился с вышки еще за три часа до рассвета. Не обрек ли он тем коммунаров на неизбежную гибель? Интернатских преподавателей, всех без изъятия, данное предположение ставило в тупик, ничего путного от них так и не добились.