Дуся знала, что до пострига, в мирской жизни Пимен был известным московским архитектором, и вот теперь, возведя то, что задумал, он мягко, совсем как когда они раньше виделись, улыбнулся сначала Анфиногену, затем и ей. Келейник Пимена, сообразив, что самое время отрабатывать червонец, стал говорить ему, что вот, отче, посмотри, дочь твоя духовная Дуся приехала молить о заступничестве, чтобы ты, значит, пособил, а то ей худо приходится, прямо невмоготу. Словно сводя их, подначивал и Дусю: скажи же ему, скажи, с чем пришла, может, что и сделает, попросит Господа, и Тот не откажет. А то столько денег извела, будешь говорить людям – отложила на черный день, а я подсуетился, будто корова языком слизнула. Но Дуся о червонце не печалилась, она глядела на улыбающегося Пимена, и ей было хорошо, покойно.
Всё же Анфиноген Дусю уломал, она стала рассказывать про Никодима. Начала с того, что, когда он после первой ее исповеди прочитал разрешительную молитву, облегчение с ним было большим, чем с другими исповедниками. А дальше вперемешку: что он ей говорил, что гонения нужны церкви, иначе не очистить авгиевы конюшни. И вообще революция как бы подняла планку, сделала прошлое со всеми его ссорами, обидами, изменами мелким и неважным. Сказала, что, запутавшись, даже перестала ходить в церковь, пускать туда детей, а он ее вернул в храм, объяснил, что есть два вида испытания и страданий церкви: акривия – отказ от любых компромиссов и, соответственно, взятие на себя мученического креста, и икономия – приспособление к обстоятельствам, в сущности, то же самое мученичество, только крест другой – поношения, непонимания насмешек, унижения. Но и те, и те вериги ради единственной цели – спасения стада Христова, оставшегося без пастыря.
Рассказала, что за всё время Никодим, как бы ни был с ней строг, отказался отпустить лишь один грех. Раз она зло в сердцах бросила старшему сыну: «Хоть бы тебя черт побрал, ну и донял же ты меня сегодня!» Никодим, узнав, сказал, что никакими епитимьями этот грех не искупить, если она и спасется, то лишь молитвами проклятого ею ребенка. Рассказала и про Амвросия. Объяснила, что, только когда он вернулся из заключения, поняла, как тяжела суровость Никодима и как ей не хватало мягкости, ласки Амвросия, но тут же добавила, что не сегодня завтра Амвросия могут опять арестовать, а без руководителя она не выживет. Вот и не знает, с кем остаться. Снова повторила, что между двумя бегать больше не в силах.
Говорила, говорила, а старец всё улыбался и смотрел на нее, смотрел. Иногда и вправду, будто грудной младенец, сам себе что-то начинал лепетать. Так она исповедовалась Пимену до позднего вечера, а потом ушла в избу, сразу легла. Накануне у нее было договорено, что наутро тот же крестьянин отвезет ее обратно в Оптину, откуда легче было добраться до Калуги, а дальше поездом в Москву. Когда сани уже стояли у ворот и она на крыльце прощалась с хозяином, подошел Анфиноген и сунул ей в руку завернутый в бумажку образок, сказав, что его велел передать Пимен. На листке с обеих сторон рукой Анфиногена было что-то написано, но что, она сумела разобрать только в поезде.