— Он служит в уголовном розыске, — угрюмо сообщила Маша. — А что делает твой муж?
— А черт его знает, что он делает! — весело крикнула Лицкая. — Я ведь не замужем. Садись, не трусь, ты ведь у нас в отчаянных ходила! Тряхнем стариной!
Маша махнула рукой, что, вероятно, должно было означать — «пропадай, моя телега!», и села рядом с Лицкой.
— Гони, милый, — велела Лицкая кучеру. — Значит, в уголовке твой муженек? Коммунист?
— Само собой разумеется, — сухо сказала Маша. — А ты что, против коммунистов?
— Чтоб я сдохла! — расхохоталась Лицкая. — Ты разговариваешь, как следователь ГПУ! — Она вдруг погрустнела: — Знаешь, врать не стану. Отец торгует колбасой, я стою за прилавком. Вам полфунта? Пардон, самая свежая-с! Вам? Извольте-с. Хамство…
— Позволь, — изумилась Маша. — Если я не запамятовала, батюшка твой был камергером высочайшего двора?
— Тсс… — Лицкая шутливо приложила палец к губам. — Камергер дал дуба, а родился советский торгаш товарищ Лицкий. Папа отрекся от ключей, мундира и орденов. Он такой. Бал выпускной помнишь?
— Еще бы! — оживилась Маша.
— В тебя был влюблен Яковлев, помнишь?
— Яковлев… — Маша наморщила лоб. — Ну как же! Из царскосельского гусарского, да?
— Да, — Лицкая вздохнула. — Он убит, Вентулова. Под Перекопом.
«Ах, мадемуазель, — восторженно восклицал тогда Яковлев. — Вы такая… Вы такая… Слов нет, какая вы… А я, знаете, решил бросить военную службу. И знаете почему? Потому что я вижу — вы не любите военных!»
Маша закрыла глаза. Что он еще говорил? Не вспомнить… А она хохотала. До изнеможения. А почему ей было смешно? Не вспомнить… Ментик у него был красный. Ну, конечно же, — по форме полка, у них у всех красные. Убит. Возможно, кем-нибудь из товарищей Коли. Или нет? Впрочем, это уже все равно. А лицо? Да, какое у Яковлева было лицо? Не вспомнить…
— А потом, мы пошли к «Донону», помнишь? — щебетала Лицкая. — В блузках, эмансипе, помнишь? Ничего-то ты не помнишь, Вентулова. На тебя дурно влияет твой наверняка некрасивый муж, чтоб я сдохла!
— Где ты взяла эту дурацкую присказку? — раздраженно спросила Маша. — А муж мой — красавец! Глазищи… а цвет — как купол мечети, ясно тебе, Лицкая?
— Да все, все мне ясно! — счастливо улыбалась Лицкая. — А вот «Донон», видишь?
Они свернули с набережной Мойки и въехали на мост. Слева, в глубине двора, маячила вывеска ресторана.
— Зайдем? — подмигнула Лицкая.
— Ты с ума сошла! — Маша провела ладонью по своему пальто. — «Донон» теперь не для меня.
— Ну, положим, он и раньше был не для тебя, — высокомерно сказала Лицкая. — Ты, я знаю, выше «Астории» никогда не поднималась. — И, увидев, как нахмурилась Маша, заторопилась: — Я пошлая дура, прости меня, плюнь, — и за мной! Я угощаю! Все сметено могучим ураганом!