Я больше ничего по этому поводу не сказала: я осознавала, что оратор из меня не ахти какой. А что еще можно было сказать? Произнесенных им слов оказалось для меня вполне достаточно.
Интересно ли мне было тогда, насколько легко у него это вышло? Насколько легко он избавился ради меня от нее, кем бы она ни была?
Я не думаю, что мысль об этом тогда пришла мне в голову, потому что с ним ничто никогда не казалось легким. У меня все время создавалось впечатление, что я пытаюсь не отставать от него, пытаюсь быстро продвигаться вперед, пытаюсь опередить его на шаг и угадать, в каком направлении он пойдет дальше. Это было изнурительно.
Все, что имело отношение к Сиду, было трудным. И я к этому слишком привыкла. Позднее он признался, почему почувствовал влечение ко мне. Потому что я в тот первый день осмелилась убежать.
Мне следовало бы продолжать убегать.
5 часов вечера
Поезд с грохотом движется сквозь сумерки. Где-то вдалеке солнце, которого не было видно весь день, начинает садиться, окрашивая небо вокруг себя в красноватый цвет. Облака слева от меня становятся прямо-таки кроваво-красными. Мне вспоминается, что я видела их такими и вчера.
Я думаю о работе Сида, о тех картинах, которые сделали его знаменитым, о стоящей на коленях обнаженной Марии с безумием на лице, обнимающей своего умирающего сына в пустыне под лучами заходящего солнца. Идеальная мать, которая, как ему всегда казалось, спасла бы своего сына от него самого. Мать, которая никогда бы не оставила его одного. Это было так непохоже на его собственную жизнь! А еще другая Мария, лижущая ступни Сына Божьего, сосущая пальцы на его ногах, пропитанная эротизмом и влечением, которые были слишком личными для того, чтобы выставлять их напоказ. Когда Сид предложил назвать нашу дочь Магдалиной, я уже видела наброски этого произведения, а потому, побледнев, ответила категорическим отказом.
Я прогоняю мысли о Сиде.
«Думай, Лори, думай». Кто еще? Кто еще может помочь?
Обычно во время долгих путешествий на поезде меня охватывает спокойствие, но сейчас спокойствием и не пахнет. Каждая минута мучительна.
Я снова пытаюсь позвонить маме, и опять по ее стационарному телефону никто не отвечает, а мой старый мобильный телефон уже полностью разрядился, и узнать по нему номер ее мобильного телефона сейчас невозможно. Впрочем, по мере того как поезд, слегка раскачиваясь, мчится вперед между высокими склонами и высокими деревьями, уровень сигнала постепенно снижается.
Кондуктор снова появляется, но уже с другой стороны. Я сползаю пониже на своем сиденье, и он, слава богу, меня не замечает. По другую сторону прохода какая-то пожилая женщина достает парацетамол из коробочки, которую передал ей сын, мужчина с рыхлым лицом. Я, как какой-нибудь наркоман, с вожделением смотрю на таблетки в ее шишковатых пальцах: мне хочется попросить парочку. Но я не осмеливаюсь. Я не хочу привлекать к себе внимание.