– Уверяю тебя, ты преувеличиваешь!
– Я преувеличиваю? Как же! Ты, видно, еще не знаешь, что не далее как сегодня утром она тут пела, а этот ее прихвостень аккомпанировал ей на рояле. И что пела? Какую-то итальянскую дичь, что-то вроде «фуни-тара-та-та».
– Фуникули-фуникула…
– Вот именно. Кейт сама слышала. И представь себе, ее это развеселило. А я заболела! Жюли, миленькая, я очень хочу, чтобы ты все разузнала. Ты ведь часто ездишь «на сушу», так купи мне «Историю кино», постарайся. Наверняка там будет что-нибудь о ней, что-то вроде биографической справки. – Она опускается на подушки. – Обещаешь?
– Конечно, – говорит Жюли.
– Спасибо.
– Тебе что-нибудь нужно?
– Ничего мне не нужно. Оставьте меня в покое.
Напоследок она еще раз смотрит на сестру. Да, Глория здорово задета, но без борьбы она не сдастся. Игра далеко еще не выиграна. Жюли не нравится эта ее мысль, но в то же время она не может не признаться себе, что ей страшно любопытно, как будут развиваться события. Ведь, в сущности, Глории впервые в жизни приходится обороняться. Жюли машинально передвигается, выполняя привычные действия: садится ужинать (сегодня у нее суп и макароны-ракушки с маслом), готовится ко сну (снимает косметику, умывается: лицо, руки, зубы – с особенной осторожностью, из-за протезов) и наконец раздевается (вступая в ежедневную битву с ночной рубашкой, все-таки более удобной, чем пижама) – и все это время мысленно как будто просматривает заснятый замедленной съемкой фильм о счастливой жизни Глории – баловницы судьбы. Да, ее подруги совершенно правы, когда без конца повторяют это. Глории действительно выпало на долю постоянное, незыблемое, почти неприличное счастье. Ей досталась красота – та сияющая красота, какой выделяются некоторые цветы, – и вдобавок талант. Даже не талант, для которого все-таки требуется труд, а некий дар, врожденная способность творить своими пальцами красоту. И конечно, эгоизм, прочно защищавший ее от любых невзгод. Опять-таки, это не был мелочный, пошлый эгоизм. Нет, ей никогда не приходилось упрекать себя в чем-либо постыдном. Просто она обладала какой-то внутренней убежденностью в собственной непогрешимости, всегда улыбалась и была непробиваема.
Жюли вытягивается на постели, зажав в губах сигарету. Ей нравится сладкий запах «Кэмел» – она их не просто курит, она смакует. Мысленно она снова возвращается к Глории – так кошка на всякий случай проверяет любимую плошку, прекрасно зная, что та давно пуста, но по-прежнему хранит восхитительный аромат. История с Бернстайном не навредила ей. Она сохранила фамилию мужа, а кроме фамилии – добрую часть его состояния и уехала за границу. Да, оставалась еще Жюли, но это был скорее вопрос денег. Бедная девочка слегка тронулась умом, значит, нужно было создать ей подобающие условия жизни. И Глория выполнила свой долг, потому что она как раз была из тех людей, которые всегда выполняют свой долг, чтобы иметь потом возможность сказать: мы квиты. Наверное, она многое согласилась бы отдать, чтобы ее сестра была не калекой, а больной – ведь от болезни либо исцеляются, либо умирают. Во всяком случае, долго это не длится. Не то что с беспомощным инвалидом. Так что ей не оставалось ничего другого, как платить. И она платила. Она создала вокруг сестры защитный кокон, следя, чтобы после очередной клиники Жюли ждал удобный дом с преданными слугами. Все последующие мужья Глории были очень богатыми людьми. Собственно, иначе и быть не могло. И все до единого были настолько любезны, что соглашались терпеть рядом с собой несчастную прокаженную. Разве не была она для них чем-то вроде прокаженной, со своими обезображенными руками? Особенно мил был Жан Поль Галан, который так и сказал Глории: «Мы должны взять твою сестру с собой». И тогда они втроем переехали в Нью-Йорк и поселились неподалеку от Сентрал-парка, чтобы Жюли могла хотя бы в окно видеть деревья и зелень.