— Тебе лень даже ненавидеть нас, да?
Он посмотрел на нее и нетерпеливо пошевелился.
— Проваливай, э-э… Софи. Уходи.
Она остановилась на полпути к двери, между своими пластиковыми пакетами, полными барахла, еще раз посмотрела на его хмурое лицо, старомодную прическу с пробором сбоку, воротничок и галстук, седые виски, морщины на выбритом лице — орлином лице, которое, тем не менее, всегда было таким мужественным. Внезапно она поняла. Это было так, всегда так, еще до дня рождения, когда она потеряла его навсегда, еще во времена прогулки по прямоугольнику и крохотной девочки, глядевшей снизу вверх и его ласки, да ласки, длившейся несколько минут, может полчаса; так было и сейчас; ни Джерри, ни Фидо, ни Билл — никто не способен на эту безмерную страсть, корни которой лежат за самыми звездами. По сравнению с ней слова «Я тебя обожаю» тривиальны, как пузырь на воде, как пустяк, шутка…
Она заговорила, скрывая за словами суть, — не то лукавая девушка, заботливая дочь, не то беглянка, спасающаяся от преступного финала:
— Но послушай, папа, ты же не можешь и дальше жить один. Ты стареешь. Тебе понадобится… в смысле, ты скажешь, что секс — это банально, но как ты обходишься, я имею в виду…
И вот тут-то, пока она глядела на него, не в силах отвести взгляда от его лица, сурового мужественного рта, орлиного клюва, от глаз, для которых она наверняка была так же непроницаема, как кирпич, — пока обе ее руки были прикованы к бокам раскачивающимися пакетами, ее восхитительное, идиотское тело проснулось, и перед ним поднялись ее груди, не скованные бюстгальтером, и их уязвимые, нежные, непослушные, покоряющие соски затвердели и подняли ткань ее рубашки, подав знак не менее ясный, чем крик. Она увидела, как он отводит взгляд, смещает его вниз, на ее вспыхнувшее лицо и горло, и останавливает как раз на этом откровенном знаке. Ее рот открылся, закрылся, снова открылся.
— Как ты…
После этих слов, которые она едва расслышала сквозь пульсацию крови в ушах, Софи увидела, что его глаза поднялись к ее глазам. Его щеки тоже покраснели, руки подались назад и стиснули подлокотники вращающегося кресла. Он вздернул плечо, будто для того, чтобы отгородиться от нее, и теперь смотрел как бы через него. Затем, словно демонстрируя свою свободу, бесстрашие, способность произнести все, что может считаться непроизносимым, он заговорил, глядя ей прямо в лицо. Он даже чуть повернул кресло, показывая, что ничем не заслонен от нее, даже плечом. Его слова, подобно ударам, разъединяли, разрушали их обоих, вышвыривали ее из комнаты, где он играл в свои игрушки, из кабинета, в который не было доступа людям.