, даже днем лежавшее в засаде у выхода из туннеля, — вопрос, касавшийся жизни, которую все считают такой важной вещью: «ты должна жить своей жизнью, жизнь дается только один раз, и так далее» — жизни до невозможности банальной, если ее приходится выстраивать вокруг такой бессмысленной возни, как религия Антонии, или политика, или деньги, или эти мычанья и дерганья! Она лежала под тяжестью плоти, хрящей и костей, под этим существом без лица — только копна волос тряслась у ее левого плеча. Временами копна замирала, на мгновение-другое превращалась в удивленное лицо и снова становилась трясущейся копной волос.
— Тебе же этого хочется, да?
— Мне хочется большего…
И он принимался снова, еще более решительно. Придавленная его тяжестью, Софи пыталась понять, чего же большего ей хочется. Тяжесть была… приятной. Движения были естественными и… приятными. Но ведь даже различные степени покорности, через которые она прошла со стариком в большой машине, были в некотором роде приятными, да и деньги тоже, словно ты входишь не в область тайного, а в область запретного. И эта долгая ритмичная деятельность, о которой столько говорят и вокруг которой организован весь этот социальный танец? Эта нелепая близость, в некотором роде предопределенная таким точным соответствием органов? А Роланд, несносный Роланд, ненавистный Роланд двигался все быстрее и быстрее, словно занимался гимнастикой, словно исполнял какой-то интимный танец после того, как исполнил публичный. Да, без сомнения, это — ощущение, хотя оно наверняка было бы более острым, более интенсивным, если бы у ее плеча тряслась другая голова. Софи отыскала в голове слова, чтобы его, это ощущение, описать, и эти слова настолько ей понравились, что она произнесла их вслух.
— Плохонькое округлое удовольствие.
— Что?
Он повалился на нее, задыхаясь, злой:
— Ты хотела мне кайф обломать… когда я… и себе самой тоже!
— Но я…
— А, чтоб тебя!
Где-то глубоко внутри забурлила ярость. Оказалось, что правая рука до сих пор чувствует знакомую форму маленького ножа. Софи свирепо вонзила его в плечо Роланда. Она отчетливо ощутила, как кожа сопротивляется, затем поддается и расступается, отдельно от плоти, в которую мягко, как в кусок сырого мяса, проникло лезвие — и Роланд взревел, вскочил и закрутился волчком по комнате, ругаясь, завывая и зажимая плечо ладонью. Софи неподвижно растянулась на диване, припоминая про себя, как лопалась кожа, как плавно погружался нож. Она поднесла крохотный ножик к глазам. На лезвии краснел тонкий мазок.
Не моя кровь. Его.