Я таскала ее с нами по ресторанам, в кино, в поездки на уикенд. Она усаживалась на заднем сиденье машины и жгла взглядом своих черных глаз затылок водителя. Какой смысл покупать бензин высшего качества, бурчала она, и на обычном можно прекрасно ездить, и вообще, когда вы поменяете двигатель на дизельный, это намного практичнее. В ресторане обязательно совала нос в счет и в ярости пожимала плечами, если сумма казалась ей чрезмерной. Интересовалась у каждого, говорит ли он по-английски, есть ли у его родных собственный дом, сколько он зарабатывает, — да ну? как много, вот учителям столько не платят, знаете, какая у меня будет пенсия, когда я кончу работать, и это — до конца жизни, до конца всей моей несчастной жизни.
Я оборачивалась, взывала к ней: «Мам, ну мам!» — гладила ладонью затылок моего спутника, чтобы смягчить последствия ожога, включала музыку погромче. Она в ответ только крепче прижимала к себе сумочку и глухим голосом повторяла: «Я знаю, что я знаю, и никто меня не переубедит».
Ее всегда что-нибудь не устраивало. Слишком старый, слишком молодой, недостаточно солидный, недостаточно практичный, нет страховки на квартиру, дурацкая профессия, никакой перспективы. А ты заметила? У него жирные ляжки. Не знала, что тебе нравятся толстые мужики. Он тебя раздавит. Никакого удовольствия не получишь. Я бы точно не получила.
Я сжимала челюсти и выдавливала из себя принужденную улыбку, лишь бы избежать скандала. Я изображала из себя миротворца. Пыталась умиротворить мужчину, который начинал скрипеть зубами. Ты знаешь, убеждала я, она очень одинока, всю жизнь пахала как лошадь, нельзя же совсем ее забросить — после всего, что она для нас сделала.
Она вечно жаловалась и ныла. Смотрела на всех злобным взглядом. Прижимала к себе сумочку — кругом одно жулье. И вдруг, увидев на улице какую-нибудь шелудивую дворняжку, присаживалась перед ней на корточки и заводила ласковую песню. Или бросалась к какой-нибудь древней старушонке, брала ее за руку и переводила через дорогу, одаривая при этом самой ослепительной из своих улыбок. Дворняга лизала ей руки, старушка целовала в щечку. И она стояла с глазами, полными слез, — ее любят.
Ее любят.
Любовь была для нее главным делом жизни. Она рыдала над злоключениями принцев и принцесс, не пропускала ни одной телевизионной передачи с венценосной свадьбы или похорон, сидела не дыша и только прижимала к глазам мокрый платок. Какие они красивые! Господи, она же была совсем молодая! По сто раз пересматривала «Унесенных ветром» и «Историю любви». Выходила из кино с покрасневшими глазами — ни дать ни взять маленькая девочка, — и мне ничего не оставалось, как брать ее под руку и утешать. Чужое горе — подлинное или экранное — делало ее беззащитной, уязвимой, отверженной. Она прижималась ко мне и повторяла: «Я ведь тебя люблю, ты знаешь, что люблю. Ты моя любимая маленькая доченька. Только не понимаю, почему ты так меня обижаешь?»