— Вот видишь, я же говорила: ты меня совсем не любишь… Никто из детей меня не любит. Не знаю уж почему. У всех моих подруг дети так любят своих матерей. А у меня… После всего, что я для вас сделала…
Я опять вскипала. Опять уходила, хлопнув дверью. В лифте билась башкой о стенку. Заливалась слезами. Шла, спотыкаясь о каждый камень, каждую бровку тротуара, натыкаясь на каждое дерево. Но ни один самый болезненный удар не мог заглушить во мне ярость.
Ярость от того, что она меня не слышит и не видит. Как будто я не существую. Я — ноль, паршивый ноль, и она зачеркивает меня жирной красной чертой, как когда-то зачеркивала ошибки в школьных тетрадках, которые проверяла на кухне, громко возмущаясь тупостью учеников.
Я так хотела, чтобы она меня выслушала, но она не желала слушать.
Я так хотела, чтобы она на меня посмотрела, но она меня не видела.
Я хотела, чтобы она уступила мне немного места, помогла выйти за пределы узкого пространства моего «я». Но она соглашалась терпеть меня в одном-единственном качестве — как далекое эхо ее собственных высказываний.
Рядом с ней я снова становилась маленькой девочкой. Я лепетала нечто нечленораздельное, как ребенок, со сведенным от страха животом впервые садящийся на велосипед без страховочных колесиков, забирающийся на большие качели или пускающийся вплавь без надувного круга. Мам, смотри! Посмотри на меня! Поддержи меня своим взглядом! Не дай мне упасть, утонуть! Поделись со мной твоей силой, чтобы я могла подняться и попробовать еще раз. Скажи мне, что я сильная и смелая, что я лучше всех на свете, что мои первые шаги, первые слова и первые рисунки — шедевры, которыми ты гордишься. Скажи, что ты видишь одну меня, очерти световой круг, чтобы внутри его я могла расти, расти и расти.
Ослепшая, оглохшая, с намертво сжатыми губами, она не оставляла мне выбора. Приходилось подкладывать к ее ногам бомбы, чтобы она наконец соизволила обратить на меня внимание.
Но она небрежно отбрасывала мои бомбы носком ноги, и они летели мне в лицо и здесь рвались.
Чем больше я злилась, тем успешней она напускала на себя роль жертвы, возложившей на алтарь материнства лучшую часть себя. Приятельницы хором ее утешали: «Ах, какое несчастье! После всего, что вы для них сделали! Подумать только, после всего, что вы для них…» Она сжимала кулаки и с недобрым блеском в глазах повторяла: «Да, я все для них сделала! Я отдала им всю себя, всю без остатка, потратила на них свои лучшие годы. И ради чего?»
Старшие брат с сестрой быстро ее раскусили. Они уехали жить за границу, присылали ей поздравительные открытки с лаконичным текстом, зимой — торт, летом — бумажные цветы. Она помещала эти открытки в рамки, а торт и цветы выставляла напоказ, как трофеи, наглядно подтверждающие ее выдающиеся качества идеальной матери, и на все лады расхваливала тех, кто сбежал от нее куда подальше.