— Чего уж тут, Митрий Николаич, — стараясь говорить ровно, ответил Федор Пантелеевич. — Уголек добавляем!
— И как?! — литая фигура Ненашева крутнулась к ватержакету, он пригнулся, чтобы подладиться к низким фурмам. — Ну-ка, едрена корень!..
Федор Пантелеевич пояснил, что, конечно, пламя больше хлещет, настыль разбрызгивается… Ненашев не слышал его пояснений. Согнувшись и откинув крышку фурмы, он уставился в глазок. Стоя рядом, Федор Пантелеевич представил, что видит директор: огненное пламя бушует в сплошном, ровном кипении, — обнаружить отклонения, понять, как идет плавка, дано не каждому; иной всю жизнь проработает возле ватержакета, да так и остается «глухим» и «серым». Опытный же сразу отметит в буйстве пламени самые ничтожные отклонения от режима печи, самые отдаленные признаки беды.
Сюда, к фурмовой площадке, подходили горновые, подсобные рабочие, и по их молчаливости, угрюмой сосредоточенности Федор Пантелеевич понял: они тоже догадались, что появление директора в неурочный час в ватержакетном цехе далеко неспроста.
Попятившись и поднявшись от фурм, Ненашев словно без интереса оглядел столпившихся людей, колюче уставился на Федора Пантелеевича:
— Пламя, едрена корень!.. Будто нефть горит. Настыль фурмы забивает. — Вздохнул, не отрывая взгляда от Федора Пантелеевича. — Держаться можно?
— Можно, конешно, но ведь…
— Сколько? — требовательно перебил Ненашев.
— Кто знат! На угле не плавили, не приходилось.
— Все в нашем деле когда-то «не приходилось»! Теперь того хуже — война, Федор Пантелеевич.
— А чё с коксом-то? — спросил фурмовой Митюрин, будто каланча возвышаясь над всеми на целую голову.
— Чё? — незлобно повторил директор. — Война опять же!.. Железная дорога забита эшелонами, днем с дорожниками цапались, уламывали. Думали, поймут — протолкнут состав с коксом. Ждали, надеялись… — Он теперь открыто оглядел собравшихся, вздохнул. — Так что — дело чрезвычайное, товарищи! Печь не должна встать, обязаны больше дать свинца. Знаете, есть грех, не выполнили план… Нужно покрыть задолженность! Теперь это, сами понимаете, что значит.
Видеть директора таким встревоженным Федору Пантелеевичу доводилось, пожалуй, впервые. Должно быть, и все другие, окружившие Ненашева в эту минуту, почувствовали сложность происходящего, молчали.
Грохоча сапогами по железной лестнице, сверху снова скатился старший загрузчик Анфис Машков. Не замечая директора, уставился на Федора Пантелеевича, заикаясь от волнения, затараторил:
— Чё, Пантелеич, делать? Дальше этот мусор сыпать аль как? Сгорим как есть, — пламя-от вон куды! «Козла» пустим! — Увидев Ненашева, шмыгнул расплывшимся носом, глаза в белесых, запорошенных угольной пылью ресницах округлились, пробормотал: — Вот, чё ж теперя…