Выставившись из окопа, Кутушкин приложил козырьком над глазами ладонь правой увесистой руки. В роте знали, что он за плугом ходил и в молотобойцах отстукал у себя на Тамбовщине, — и Косте невольно пришло: «Верно, немалый приварок выйдет, если тамбовчанин звезданет кулачиной! Вот бы напарник-то, когда лава на лаву сходятся свинцовогорские…» Мысль эту перебил спокойный голос Кутушкина:
— Слышь, Макарыч, побьют батальон-то! Нет, надоть того, поесть чего-либо… Того гляди, сюда швырять немец почнет — попрощаться не успеешь, продуктишки, добро останется!
В роте многие называли Костю так — «Макарыч», как бы выражая тем уважение весельчаку, гармонисту, бесшабашному товарищу.
Будто суслик, Кутушкин быстро убрал свою белобрысую голову, склонясь в окопе. Костя как-то не принял всерьез слова тамбовчанина, — с прежним вяжущим ощущением на языке он не отрывал тоскливого и горького взгляда от очевидной напасти, обрушившейся на батальон, на товарищей, которых там, в возникшем нежданном аду, метало без разбора жестокое лихо. А когда все же оглянулся назад, к окопу Кутушкина, на который падала от кустов длинная тень, ахнул: тамбовчанин спокойно и сосредоточенно уминал краюху хлеба с салом. И хлеб и сало они получили утром и должны были по приказу ротного хранить как НЗ — неприкосновенный запас. Ротный, прежде чем старшина раздал по взводам тяжелые, будто кирпичи, буханки хлеба и желтоватые ломти сала в крупных кристаллах соли, объявил: «Получите паек — это НЗ. Приказ: до особого распоряжения не прикасаться. А жить — святым духом и надеяться на хозотделение!»
И Костя знал, что приказ соблюден, — никто не притронулся к пайкам, лежащим у каждого в вещмешке, хотя за целый день не только горячего, но и вообще никакой еды им не доставили. Из роты о еде помалкивали, будто воды в рот набрали, однако звонить оттуда звонили по полевому телефону много раз, требуя доклада о готовности окопов, информацию о наблюдениях, предлагая усилить воздушную маскировку, укрепить противотанковую оборону. А окопы, они так и оставались окопами, и «усиливать», «укреплять» их было попросту нечем. Однако младший лейтенант Чайка, их командир взвода, пришедший в роту с полмесяца назад, прямо из училища, как сказал ротный, с бала на войну, в коверкотовой гимнастерке, теперь потемневшей от пота, в ремнях, перепоясавших детскую талию и узкие плечи, с кобурой и свистком в чехольчике на левой портупее, командовал из своего окопа с петушиной, деланной строжестью — и усилить наблюдение за воздухом, и в который раз проверить противотанковые гранаты… Чайка, и верно, по-детски хрупок, ростом тоже не вышел, и лишь угластое лицо, резко рубленный нос и острые, упрятанные под навислые надбровья глаза выдавали упрямство характера, склонность «закусывать удила», проявлять командирскую волю. Но и до смешного становился он обычным парнем, простой ровней их, красноармейцев, когда просил у бойцов махры, сворачивал неумело цигарку, кашлял до слез, притоптывая сапогами, а после волчком закручивался на одной ноге, чихал, отплевывался. Сказывалась у «младшого», как они звали комвзвода про себя, интеллигентность происхождения: отец у Чайки был крупным инженером в Донбассе.