— Нашел вот.
Взяв в руки листок, Костя разгладил его на ладони, стал читать вслух:
«К бойцам и командирам Красной Армии.
Товарищи! В грозный час опасности для нашего государства жизнь каждого воина принадлежит Отчизне. Родина требует от каждого из нас величайшего напряжения сил, мужества, геройства и стойкости. Родина зовет нас стать нерушимой стеной и преградить путь фашистским ордам к родной Москве. Сейчас, как никогда, требуется бдительность, железная дисциплина, организованность, решительность действий, непреложная воля к победе и готовность к самопожертвованию.
Военный совет Западного фронта».
Дочитав, он мрачно молчал, держа листовку на ладони.
— Вишь ты, какие слова? «Грозный час… опасность…», — вздохнул Кутушкин. — Видать, туги дела.
— Да, уж видать! — отозвался Костя и, сложив листовку, сказал: — Выходит, тамбовчанин, далеко нам топать: пропер фашист — о Москве речь… Так, знать, к лесничему?
2
Рубленый дом под железной крышей стоял на широкой поляне и в первые минуты, когда они вышли сюда, со стороны подворья показался брошенным, нежилым. Рублен он был недавно: сруб мало потемнел, бревна отливали яичной желтизной. Невысокий штакетник огораживал и дом, и палисад, в котором цветы уже пожухли, — только перед самыми окнами с резными наличниками высокие стрелы «калачиков» сине-розово, неброско, горели в позднем цвету. Подворье обнесено дощатым забором — над ним, изламываясь двумя прямыми углами, возвышалась островерхая крыша хозяйственных построек, крытых свежей дранкой.
Все же выйти сразу к жилью они не решались, обошли по опушке леса и залегли в рытвине против дома — так, что было видно и часть подворья, и крыльцо. Двор открывался немного — его застил и сам дом, и высокий забор, и там, казалось, было пусто, как пустым, мертвым представился поначалу весь дом: за кружевными занавесками — ни малейшего движения, ни тени. Однако Кутушкин тронул за плечо Костю, сказал шепотом:
— Гляди, землю перепахали… Танки! Не наши, кажись, — фашиста.
Теперь и Костя приметил левее дома взрытую гусеницами землю; похоже, разворачивался тут не один танк: дерн срезан, земля влажно чернела, не успев подсохнуть, взяться коркой. Ему даже показалось, что он учуял запах гари: он знал этот удушающий запах по своему первому «боевому крещению» — по тому дню, с которого и начался отсчет их тягостного, долгого отступления. Тогда комроты Шиварев, надрывая голос кричал. «Танки пропустить! Пропустить! Через окопы… Пехоту отсечь! Приготовиться к контратаке!» Танков шло больше десятка — Костя определил на глазок, не считая, да и не до подсчетов выходило: первые танки надвигались, будто подминая саму землю, развевая огненную духоту вокруг, изрыгая из пулеметов свинец, содрогаясь от пушечных выстрелов. Подстегнутый голосом Шиварева, он забил обойму в свою СВТ, примкнул штык-нож, готовясь встретить немецкую пехоту, и на миг в ужасе застыл: сбоку, из-за бруствера вздыбилась пятнистая, в зелено-лягушачьей расцветке глыбина с лязгом, грохотом рушившегося обвала и на короткие секунды отрезала, казалось, все — прошлое и настоящее, жизнь и небытие… Смрадный, жгуче-удушливый перегар, казалось, вогнал пробку. Привел его в чувство тот же голос капитана Шиварева: «Рота, в атаку! За мной! Вперед, за Родину! За Сталина! Ур-рр-рааа…»