Знал Федор Пантелеевич «шапошно» того уполномоченного, Ваську Гусева, и, не веря еще слухам — кулацкие языки, верно, несут, — отправился ввечеру, чтоб не глазели сельчане, за четыре километра, в Бурановку. Не сказал он о своей затее даже Матрене Власьевне: допытает Ваську, что к чему, тогда и откроется, допрежь-то нечего смуту вносить, авось еще все обойдется.
Васька Гусев чаевал у родителей за ведерным самоваром, пузато возвышавшимся на клеенкой накрытом столе, и, видно, тотчас понял, зачем пожаловал поздний непрошеный гость, угрюмо вставший у порога.
— Извиняйте!.. Хотел бы на два слова, Василий…
— Пришел, так айда за стол, к самовару! — позвал Гусев, сузив в желтом свете висячей «десятилинейки» зеленые глаза под короткими и редкими соломенными бровями. Но, поняв, что Макарычев не сядет, нехотя поднялся, у двери сдернул с гвоздя собачий малахай, дубленый полушубок, надел — не в рукава, только внакидку: не долгий, поди, будет разговор.
В сенцах, чуя перегаристое дыхание хозяина, Федор Пантелеевич спросил отчужденно:
— Ты скажи… говорят вот… Правда это?
И показалось — прошел час целый в давящем молчанье, пока услышал в ответ:
— Чистка, знаешь: не явился — выбыл! И баста…
— Но… ведь обоз гоношил, после — завалы… — проговорил Федор Пантелеевич, будто со стороны слыша себя: уши заложило, в ноги что-то отлилось, и они мелко, в слабости, подрагивали.
В следующую секунду понял: надо уходить, больше не о чем толковать. И пошел, нетвердо ступая по скрипевшим доскам сенец.
«Не явился — выбыл! Вычистили! И не спросили… И баста!» — накатывалось, пекло, будто к голове, к затылочной части, прикладывалось добела раскаленное железо. И он, словно желая избавиться от боли, накатов этой чудовищной, замкнувшейся теперь как бы на простых словах мысли, назад, от Бурановки до Нарымского, те четыре километра, оступаясь в глубокой санной колее, пробитой в снежных наметах, отмахал, не заметив как. Взбрехивали редкие собаки, загнанные под амбарные углы крепчавшим к полночи морозом; в редких же за высокими палисадниками избах желтели окна, вчуже, будто отраженным лунным светом.
В избу сразу не пошел — постоял у крыльца: отходил, выравнивая дыхание. На вопрос Матрены Власьевны, не вздувшей света, спросившей больше для порядку — чё поздно? — ответил коротко:
— Надо было…
Уже перед рассветом Матрена Власьевна, будто толкнули ее проснулась и обмерла: Федор Пантелеевич плакал, беззвучно, вздрагивая, глотая слезы. Ринулась, прижалась, как бы укрывая от удара, исторгла, будто свою собственную боль:
— Федя! Федор! Да чё ж такое, батюшки-светы?!