Обходил жаром пышущую, гудящую нутряным гулом печь; в вибрировавшем, пропахшем жженой серой воздухе заглядывал, склоняясь к бетонному поду, в глазки фурм, слепившие расплавленным свинцом; скользил внимательным взглядом по остову печи, казавшейся громадной бадьей, заполненной жидким свинцом, представлял себе, как он кровяно краснел в разрывах быстро схватывавшейся синерадужной корочки; поднимался на «горновую», гремевшую железом, смотрел, как пробивали летку, как вырывался на желоб окутанный гаревым облаком огненный поток, устремлялся в отстойную ванну, — золотые искры били феерическим фонтаном.
В ту смену у Федора Пантелеевича не было обычной уверенности, сознания того, что все шло в норме, все отлажено и подвластно его воле, как бывало в оркестре их Щегловского полка, когда капельмейстер палочкой правит и не правит игру — вроде все выходит само по себе.
Он знал, в какое время и почему нарушилась в нем эта уверенность. В начале смены, сверху, с загрузки, громыхая сапожищами, по железной винтовой лестнице спустился старший загрузчик рябой Анфис Машков и осипшим от курева и волнения низким голосом сказал:
— Смену-то принял, а коксу, Пантелеич, черт-ма! На две-три засыпки… И на топливном складе черт-ма! Делать чё станем?
Испытующе взглянув на Машкова, зная его склонность к преувеличению, Федор Пантелеевич ответил:
— Привезут! Поди, думают там.
— Как — привезут? — хрипанул Машков. — Сказано: черт-ма!
К ним подходили, привлеченные взъерошенным, нахохленным видом старшего загрузчика: он теперь напоминал матерую разгневанную гусыню, которая в опасности приняла угрожающую позу, вытянула шею, шипит. И впрямь у Машкова — нос сверху с ложбинкой, внизу — широковатый, вытянутый, будто гусиный. Не оглядываясь, Федор Пантелеевич чувствовал уже позади себя двух-трех ватержакетчиков, подошел и Садык Тулекпаев; этот зашел спереди — на усталом лице сквозь оливковость кожи проступала синь. И, сам того не ожидая, Федор Пантелеевич вдруг ощутил, как в душе его шевельнулось недоброе: митингуем, собираемся, а где до этого глаза-то были?
— Вот и спрашиваю, где глаза-то были? А теперь «черт-ма»! — передразнил он старшего загрузчика. — Вагоны послали?
— Да послать-то послали! — еще больше раздражаясь и взъерошиваясь, ответил Анфис Машков. — Свояк сказывал: приказ есть на железной дороге — только ашалоны на фронт гнать… Из Кузбассу дорожка одна, так что кокс, говорит, подождете!
Федор Пантелеевич сразу не нашелся что ответить, а на Машкова зашумели, будто плотину прорвало:
— Ты своему свояку нос подотри. Чё он понимает?