После ужина Мишель попросил меня отвезти Дженан домой. Я охотно согласилась. Вопреки тому, что я раньше говорила Мишелю, у меня возникло желание сфотографировать эту женщину, запечатлеть на пленке ее манеру говорить с полуулыбкой, никому специально не адресованной. Мне нравилось, как она убирает в сумочку пудреницу, как подставляет плечи, уверенная, что всегда найдется мужчина, чтобы накинуть на них манто.
По дороге я спросила, можно ли мне ее сфотографировать. Она опустила голову. Мишель рассказывал ей о моем проекте, призналась она, и это наверняка доставило бы ей удовольствие, но вот сейчас ей что-то не хочется. Я пыталась ее убедить: конечно, никто не любит фотографироваться, это нормально, но я дам ей возможность выбрать тот снимок, который ей понравится, и ни в чем не стану ее стеснять. Мы доехали до ее дома. Прежде чем выйти из машины, она сказала:
— Подождите, не уезжайте. Я хочу вам кое-что показать.
Она хлопнула дверцей, и в этот миг я заметила, что на полу под бардачком что-то лежит. Это был позолоченный браслет Ализе — цепочка, с которой свисала буква «А», украшенная фальшивыми бриллиантами. Наверное, сейчас будущая чемпионка вместе с подружками выделывает на своем скейтборде всякие зрелищные трюки. Я на нее не сердилась — ведь это благодаря ей я познакомилась с Джорджией. Я сжала в кулаке букву «А» и загадала, что она выведет меня на нужный путь.
Дженан вышла из дома, прижимая к груди большой фотоальбом. Сев в машину, она положила его себе на колени и попросила включить в салоне свет.
Она осторожно открыла альбом и пролистала первые страницы, куда были вклеены выцветшие от времени фотопортреты ее предков. Дальше шли групповые черно-белые снимки семейных сборищ в саду, перед очередным красивым домом. Затем стали появляться цветные фотографии из шестидесятых: женщины с сигаретой, в ярких платьях, выделяющихся на бумаге оранжевыми пятнами, с высоким начесом; парочки за столиком кафе. Попадались моментальные снимки поляроидом, запечатлевшие женщин в купальниках на борту яхты. Изредка мелькали пейзажные фото с видами гор, городских улиц или памятников. Вдруг их сменил толстощекий младенец, лежащий на подушке. Следующие страницы были посвящены одной-единственной девочке. Исчезли пейзажи и яхты, осталась только она, Дженан, прелестное дитя в белом платьице, то одна, то в окружении сверстников. И снова — смена декораций. На первом плане — по-прежнему Дженан, но вместо ливанского неба у нее над головой — парижское. Девочка превратилась в хорошенькую девушку; вот она в вечернем платье позирует рядом с родителями. Дженан ткнула пальцем в снимок, на котором ей, судя по всему, было лет шестнадцать. Тонкие черты лица, изящный разрез глаз, уголки которых как будто утопали в округлости скул, густоватые брови — свидетельство твердости характера, черные ресницы под красивым выпуклым лбом. Все в ней было восхитительным, нежным, изысканным и свежим — все, кроме крупного смеющегося рта, который мог бы служить признаком почти вульгарной чувственности, если бы не лежащий на лице отпечаток утонченности. Потрясающе красивая девушка.