Возле баньки хлопотал Бушанов. Лицо его блестело от пота, глаза слезились: только что выбрасывал едко чадившие головни. Увидев офицеров, он затараторил:
— Ай, баня, джяксы! Мыться станешь — сало побежит!
С этими словами он схватил ведро воды и, размахнувшись, плеснул на очаг. От камней шибануло паром, пеплом, банным духом. Сбросив одежду у порога, офицеры, опасливо поеживаясь, юркнули в черную пасть баньки. На груде пышущих жаром булыжников стоял чан с горячей водой. Под ним еще курились угли. Баня топилась по-черному, поэтому все прокоптилось и потемнело.
Хороша деревенская банька! Поддав пару, Крутов забрался на полок повыше и стал работать веником, охая от нестерпимо жаркого, колеблемого при взмахах воздуха. Пот, смешиваясь с плавающим в воздухе пеплом, побежал по телу темными струйками. Эх, если бы в березовый, душистый веничек да догадались ввязать для запаху пучок полыни или какой другой травки! Но и так ничего, здорово!
— Сеня, будь другом, поддай еще!
— Смотри, расклеишься, тогда тебя и по чертежам, соберешь!
— Не горюй, чудак! Такое счастье раз в год бывает, неужто упускать!
— Тогда держись! — от ведра воды, выплеснутого на камни, пар и пепел взвились столбом, ударились в низкий потолок, настежь распахнули дверь. Малышко, притаившийся было на полу, стремглав вылетел за порог.
...«Перемирие» закончилось внезапно. Вечером прибежал связной:
— К полковнику! Вызывает!
Крутов пошел к Чернякову. За несколько часов облик избы изменился, в ней ничего не осталось «домашнего». В углу, возле порога, сидели телефонисты с аппаратами, а у приземистой русской печки попискивала рация. Радист, сосредоточенно уставясь на обшарканные кирпичи на припечке, работал ключом «на слух». Да и сам Черняков был уже не тот — в кителе, подтянутый, деловой. Он сидел спиной к окну, и скупой вечерний свет серебрил его седые виски. У стола, не облокачиваясь, сидел майор Еремеев в ватнике, с одутловатым и дряблым лицом. Глубокие морщины падали от крыльев широкого носа к унылым складкам в уголках рта. В армию он был взят из запаса, имел за плечами большой жизненный опыт и в полку командовал батальоном. Он не терпел смакования внешних признаков воинской дисциплины, но высоко ценил ее основное существо — подчинение твердому уставному порядку, сознательное отношение к выполнению своего долга.
— Если я дал задачу, — не раз говорил он, — я должен быть уверен, что она по силам человеку и будет хорошо выполнена. А как ее выполнить — дело другое. У каждого своя голова на плечах, пусть думает.
Казалось, он чувствовал себя распорядителем работ: каждого старался поставить с учетом прежней профессии, привычек, характера на такое место, где быстрее бы раскрывались его способности. Не всегда это удавалось сделать, но когда удавалось, — люди удивительно хорошо показывали себя. «Гражданка» проявлялась у него во всем и в первую очередь — в обращении. «Товарищи бойцы» были для него только в строю, а вне его — Петры Иванычи, Семенычи; провинившегося он не ставил «вертикально». чтобы лучше «снять стружку», а напирал на гражданскую сознательность, на совесть, что не мешало ему вгонять в пот какого-нибудь Тимофея Васильевича.