— У Кожановского недооценивают пушечную артиллерию, — сообщил Бойченко. — Доходит до смешного: по отдельному пулемету вызывают огонь гаубиц, когда рядом идут батальонные, полковые и даже дивизионные пушки. Так не наберешься им снарядов. Такая же картина с малыми минометами! Ненужный пережог снарядов, которых у нас мало...
— Да, для мелких калибров расход боеприпасов у нас неограничен, а на крупные — жесткий лимит, — вмешался Семенов.
— Хорошо, — сказал Березин. — Так и запишите в приказе: использовать все виды оружия согласно их боевому назначению.
Семенов молча наклонил голову, черкнул для памяти в блокнот и спросил:
— А как же с заявкой на крупные калибры? Не подавать?
— Фронт велик, от моря до моря, и всем нужны крупные калибры. Обойдемся тем, что у нас имеется, — предложил Бойченко.
— Согласен, — кивнул Березин. — Дальше: у нас очень благоприятная обстановка. Оборонительная полоса противника прорвана, и сейчас бы сюда корпус-два... как смотрите? Мы бы сразу положили противника на обе лопатки. Как бы там ни было, а предложить это фронту мы обязаны. Возможно, он поддержит, а так... Контратаки мы, конечно, отобьем, перемелем живую силу, но и сами выдохнемся... — он побарабанил пальцами по столу и, прищурившись, задумчиво посмотрел перед собой, словно видел в пространстве будущее. — Будете писать приказ, потребуйте самым строжайшим образом закреплять за собой достигнутое.
— Есть! — сказал Семенов. — Шифровку во фронт я подготовлю. Надо, чтобы наш успех был подхвачен.
— Хотел бы я знать, что готовят гитлеровцы? — в раздумье проговорил Березин. Эта мысль одинаково тревожила всех троих. Они не сомневались, что противник еще не сделал решительного шага, чего-то выжидает и тем сдерживает те силы армии, которые могли бы быть использованы. А пока приходится держать их в резерве на случай непредвиденного оборота дела.
Хорошо! Воздух напоен запахами смол, прелой листвы, горьковатого осинника. После листопада поблекшая сухая листва чуть слышно шуршит под ногами. Кажется, шел и шел бы по мягкому ковру, настланному поверх приникших трав, слушая, как шепчутся кудлатые сосны.
Даже такая по-осеннему оцепенелая и грустная, мила была сердцу Крутова природа Белоруссии. Он слушал ее едва уловимую песню без слов и немного завидовал музыкантам. Они могут услышать музыку природы, запечатлеть ее в звуках и донести их до людей.
Да, близка была сердцу Крутова Белоруссия, как только что освобожденная земля, как родина его предков. Ее грустные песни пела мать, укачивая его маленького; о ее дремучих лесах говорила она ему первые сказки. Но Крутов был дальневосточником, куда бы ни бросала его судьба, ему снились родные просторы. Что поделаешь, ласковей, ближе ему суровый край с широким Амуром и тайгой, всхолмленной, как море во время шторма, с подымающимися повсюду городами и поселками, с электрическими огнями, что вдруг негаданно засверкают из-за лохматой сопки навстречу паровозу. Там он учился, вырос, окреп. Там он узнал, что такое Родина...