Это знание не вызывало в нем муку совести, не вызывало чувства вины. Его терзала жуткая жившая в нем пульсация. Начинала трепетать и томиться душа, и в ней возникало необоримое вожделение, влекущее к бездне, к несравненному наслаждению. Происходило предсмертное содрогание мира, и он вместе с миром летел в погибель. Но каждый раз он не долетал до черного мерцающего бриллианта, в котором был смысл бытия, и его выносило из бездны, неутоленного, кричащего от страсти. Потом наступала тишина, сонливые сумерки, забвение пережитого, пока вновь из потаенных скважин души не начинала сочиться мгла.
Он желал освободиться от этой колдовской зависимости. Мечтал лечь на операционный стол, чтобы врач сделал ему кесарево сечение, рассек бы который его многострадальное чрево, из которого выпадет мокрый, с липким мехом зверек, выскользнет из рук хирурга и убежит, оставляя на кафельном полу влажный след. А его вновь зашьют, срастят надрез, и он в забытье будет лежать в палате, чувствуя счастливое облегчение, продлевая сладостный сон.
Он звонил несколько раз к Янгесу, желая порвать с ним, сбросить это иго, эту необъяснимую колдовскую связь. Секретарша отвечала, что Илья Фернандович уехал на несколько дней и скоро будет.
Веронов обращал свою память вспять, стараясь в прошлом отыскать тот момент, когда в него влетело ядовитое семя, оплодотворило и стало превращаться в ненасытный плод, превращая его самого в чудовище.
Тот день в деревне, когда он увидел медвежью шкуру с кровавой дырой и в помрачении бежал, – тогда он впервые почувствовал приближение раскаленной тьмы, но избежал ее, лишь обжегся.
Или тогда в метро на «Площади Революции» среди бронзовых солдат и матросов. Он смотрел на блестящие рельсы, слышал набегающий из тоннеля гул, и его неудержимо потянуло на эти рельсы, чтобы острые как ножи колеса резанули его, перемололи хрустящие кости, разбрызгали кровавую мякоть. Он удержался, видя, как подкатывает в лучах и блеске головной вагон. Шатаясь, ушел из метро мимо бронзового с винтовкой солдата.
Или позднее, в Кремле, во время Съезда художников, когда в торжественном зале были расставлены банкетные столы, звенели бокалы, люди обнимались и чокались? За парадным столом президиума стоял академик, седой, румяный, с лицом благожелательного властелина, в окружении высоких чиновников. И в Веронове возникла безумная мысль, неодолимое желание подойти и плеснуть вино в это холеное породистое лицо, услышать изумленный вопль. Он налил бокал и пошел к президиуму. Остановился на полпути, одолев помрачение.