— Ах, мама, неужели мы с тобой не сговоримся! Я тебе об одном, а ты о другом…
Она по-прежнему улыбалась, потому что никак не могла решиться на длинные и сложные разговоры — не справилась бы она с такими разговорами. Но у нее тоже были свои сравнения, только совсем другого рода. Не понимая истинной причины сыновних вспышек, думая, что он жаждет невозможного, что он мечтает о том, чтобы рядовая малограмотная работница с конфетной фабрики и простой агент по снабжению из Мясокомбината стали бы вровень со старшим мастером на автомобильном заводе, как у Алеши Громова, или, того больше, с ученым инженером из института, как у Коли Харламова, она сопоставляла собственное далекое и тяжелое детство с нынешней жизнью своих детей — и радовалась за них и верила в их будущее.
— Слава богу, — сказала она, — сыты, одеты, обуты… А что другой раз денег не хватает… так, господи, это ж у всех одинаково! Небось поговори хоть с мастером твоим, хоть с самим инженером, так и у них непременно то же самое, своя нехватка! Да, если хочешь знать, кто больше зарабатывает, тому большего и не хватает, — делилась она жизненным опытом. — А на Егорова ты зря набрасываешься… Конечно, человек простой, жалованье маленькое, а покойного отца он тебе по-хорошему заменил… Чего зря говорить!
Слушал, слушал Толя — сначала с надеждой, потом с удивлением и усмешкой.
— Ладно! — сказал он с досадой. — Поговорили!
Когда совсем стемнело, вернулся домой Егоров.
Мальчик к этому времени все обдумал — все, вплоть до десятирублевки, которую мать снова должна была перехватить у соседей до получки, — и сказал:
— Федор Иванович… — впервые обратился он так к отчиму. — Вот что… — он старался не глядеть на него. — Когда надо будет идти… ну, в это… в одно место… скажете, я пойду.
Было уже за полночь, когда Толя с аккордеоном в дерматиновом футляре на ремне через плечо, возвращался домой вслед за пьяной и шумной компанией в одном из переулков, примыкающих к Пятницкой. Он старался держаться подальше от гуляк, будто бы они сами по себе, а он сам по себе. Но Егоров часто оборачивался, кричал:
— Толь! Ну, где ты там? Что отстаешь?
Снова выпал снег. Все звуки вокруг — шумы трамвая, голоса прохожих, скрежет дворницких лопат, — казалось, разносились по-особенному звонко и отчетливо.
Вскоре тихий переулок окончился, и открылась ярко освещенная большая улица.
— Толя! — орал Егоров.
Стыдясь отчима и его дружков, мальчик нарочно задерживался то возле витрины фотографии, то у стенда с остатками утренней газеты.
— Толя!
Теперь это уже был другой голос, и не было сомнений, чей, но мальчик все-таки убеждал себя, что ошибается, что не может Коля Харламов шататься, подобно ему, в такую пору по улицам и что, конечно, это совсем другого Толю кличут. Он еще умерил шаг, на всякий случай: если не миновать встречи и разговора с Колей Харламовым, пусть Егоров со своими приятелями уберутся как можно дальше. Изо всех сил он притворялся безучастным к повторным и все более громким окликам с той стороны тротуара. Обманывая сам себя, он принялся думать о том, что завтра понедельник, завтра Конституция, последний в этой четверти урок Татьяны Егоровны… Еще подумал он о том, что вечер в чужом доме сегодня тянулся особенно долго и, как всегда бывает на подобных вечерах, хмельные люди приставали к нему, чтобы он тоже хлебнул со всеми… ну, портвейнчику, что ли, ну, хоть легкого грузинского, номер восемь!.. И он выпил целый стакан этого грузинского.