В одном углу безжизненным трупом лежал Петровский, а в другом Николай.
Что с ними, не забили ли их до смерти?
Спросить однако не решаюсь: возле меня стоит другой солдат с плеткой в руке.
Она была в крови, в нашей крови…
— Холера, не сдех! — процедил он сквозь зубы и, презрительно плюнув в нашу сторону, вышел из комнаты.
Вслед за ним ушли остальные.
— Жив ли ты, Петька? — услышал я слабый голос Петровского.
Рыдания подступают к горлу. Я стараюсь овладеть собой. Мне стыдно перед Петровским, с усилием отвечаю:
— Ничего, покуда жив.
— А мы думали, что они тебя убили. Попало тебе так сильно, Петька, оттого, что ты оказался первым. Нам с Николаем дали только по двадцать пять. Болят у нас ягодицы, но это ничего. Ты, Петька, наверное, замерз, ведь они тебя, сукины сыны, водой отливали. Полезай сюда, я тебя своим пальто укрою.
Медленно подползаю к Петровскому. Он снимает свое знаменитое пальто с бархатным воротником, прижимает меня к себе, и мы молча лежим.
Надеемся, что до утра не будут нас трогать.
Через полчаса вновь приходят трое, и нас волокут в лагерь. Медленно, шатаясь как пьяные, с невероятными усилиями добираемся до места своего нового жительства.
У нас нет интереса к этому учреждению. Те же деревянные бараки и землянки, что и в Калише, также опутаны колючей проволокой.
Скорей бы лечь на нары.
У бараков женщины и дети. Догадываемся, что это интернированные жители из Литвы и Белоруссии. Их, очевидно, также считает военнопленными и применяют к ним тот же режим.
Приблизившись наконец к землянкам, остановились: один из сопровождающих направился для доклада к караульному начальнику.
— Цо, холеры, утекли? — обращается к нам конвоир.
Я поднял на него глаза. Молодой белобрысый парень, похожий на тысячу других людей, с которыми мне приходилось сталкиваться.
Какая тупая вражда, какое бесстрастное мучительство! Не надо отвечать. Буду думать о чем угодно; о том, как боялся медведя в детстве, когда пас коров, как тонул в озере, только не о том, что я опять у землянки, во власти человека, которого превратили в моего палача.
Конвоир добавил почти мечтательно:
— Ничего, сейчас будете говорить!
Пришел караульный начальник, переписал нас и коротко приказал:
— До буды![8]
Нас ввели в землянку, оказавшуюся специально устроенным карцером. Каждого посадили в одиночку, заперли и оставили в покое.
Петровский успел на прощание шепнуть:
— Петька, не унывай! Как-нибудь обойдется.
— Не кжычать, холеры, бо бата достанешь! — раздался резкий окрик солдата.
Как затравленный зверь в клетке, извиваюсь на земляном полу своей тюрьмы.