Та ничего не ответила и папа, постукивая стеком об сапог, равнодушно наблюдал, как домашние слуги, обряженные в крепкие кожаные перчатки, стригли всех пятерых амазонок наголо, а потом заставляли их приседать. Делалось это потому, что и в волосах, и в отверстиях тела может быть спрятано множество разной колюще-режущей, зачастую отравленной, дряни. Когда очередь быть обстриженной и проверенной дошла до атаманши Мары, та еще раз попробовала воззвать к старой дружбе между тевтонами и ренегатками, но это не помогло – и на свет явился округлый футляр с отравленными иглами, который брочили в общую кучу.
– Густав, что ты хочешь со мной сделать? – истерично воскликнула бывшая атаманша Мара, пытаясь обернуться, чтобы найти взглядом моего папу, – неужели ты перережешь мне глотку как животному или бросишь диким зверям?
– Ничуть, – спокойно ответил папа, – я просто передам тебя этим людям, но передам в максимально безопасном состоянии, чтобы ты не смогла там никому повредить, а уж они выведают у тебя все, что им надо…
В этот момент Змей закончил беседовать с худым незнакомцем и сделал папе знак из большого и указательного пальцев, сложенных колечком.
– Вот видишь, Мара, – сказал мой папа, – мои догадки оказались правильными, и этот человек действительно друг моего большого друга. Так что я тебе теперь не завидую. Где-то здесь поблизости должна быть моя дочь, которая доставит тебя с подружками и этим несчастным туда, откуда ты никогда не сумеешь сбежать. Уж это я тебе гарантирую.
Поняв, что дальше оставаться незамеченной просто бессмысленно, я выглянула из окна, у которого стояла, перегнулась через подоконник и, прикидываясь дурочкой, громко спросила:
– Здравствуй, папа, а кого это я должна доставить и куда?
Тогда же и там же:
танкист старший лейтенант советской армии Василий Соколов.
Все произошло почти как в анекдоте: «Сокол ты, Орлов! Да нет, тащ полковник, я не Орлов, я Соколов. Тогда ты орел, Соколов!» – влип я как кур в ощип. Но давайте расскажу по порядку.
Утро восьмого ноября одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года запомнится мне на всю жизнь. Рано утром наш гвардейский танковый полк подняли по тревоге, и огласили приказ – срочный вывод в Союз. Вроде наш Горбачев договорился и их Бушем и началась всяческая разрядка, мир, дружба, жвачка. Ох, и материли мы командование и самого Михал Сергеича. Ведь нельзя же так внезапно, ни с того ни с сего – я, например, как недавно произведенный командир танкового взвода, и не заработал, считай, еще ничего в этой Германии; те, что служили тут подольше, отправляли в Союз контейнеры с мебелями да хрусталями, а у меня, холостого да бездетного, за полгода до того переведенного из Союза, почитай что ничего пока и не было. Так, магнитофончик «Акай», мечта босоногого детства. Особо злились семейные офицеры и прапора, которым предстояло бросить родных и близких, а также все, что нажито непосильным трудом – и убывать с полком неизвестно куда и неизвестно зачем. Тем более что настроения у немцев за забором части становились все более возбужденными – им хотелось свободы, демократии, капитализма и счастья в единой Германии. Нападений на часовых еще не случалось, а вот пикеты с плакатами типа «русские, убирайтесь вон!» перед воротами части уже стояли.