— Может, не стоит оставаться? — блеснул стеклышками очков Белоненко. — Толком обстановку не знаем — где враг, где наши?
— Думаю, день-два в нашем распоряжении еще есть, — высказал предположение Качуренко, — но ждать не будем. Выведем отряд в лес.
— Подумай, Гаврилович, время опасное…
— Волков бояться… Мне и в самом деле нужно еще кое с кем поговорить, успокоить людей. На базу, Роман Яремович, не спешите. Остановитесь лучше у Гаврила, у него сторожка просторная, и люди они надежные. Гаврило укажет, где можно стать лагерем. Кроме того, завтра соберем необходимое, и вечером приеду…
— Хорошо. Ткачика не забудь…
Они вышли в ночь. Вспышка молнии выхватила из темноты доисторического урода — на замершей машине горбатились в кузове человеческие фигуры, завернутые в плащи с островерхими капюшонами.
— Счастливо, товарищи, — сдавленным голосом сказал Качуренко.
Заурчал мотор, Белоненко поспешно протянул руку Качуренко, вскочил в кабину, лязгнул дверкой. Она не закрылась, пришлось лязгнуть вторично, и в третий раз, и только уж на четвертый раз ее закрыл Павло Лысак.
Машина поехала.
Какое-то время Андрей Гаврилович стоял у подъезда райисполкома, размышлял, идти домой или оставаться в кабинете, но, вспомнив, каким чужим стал его кабинет, махнул рукой, забросил на плечо винтовку и пошел к своему дому, в котором отныне царили одиночество и тишина.
Ванько Ткачик выбежал из парадного и невольно прищурился — прямо в глаза повеяло густой моросью, холодной и неприятной. На миг остановился и, как слепой, развел руки, ища в кромешной тьме хоть какую опору. Поймал мокрую, но теплую человеческую руку, безошибочно угадал, что это Кармен, и сразу почувствовал, что собственная рука стала горячей и влажной.
Кармен молча потянула его за собой.
— Маме очень плохо? — дрожащим голосом расспрашивал он девушку, покорно шагая за ней.
— Быстрей, быстрей, Иванко, — подгоняла она, и сердце его охватывала тревога…
Ничего толком не разузнаешь у этого разбойника в юбке. Ох, и принесла же она ему огорчений, эта Килинка, ох, и принесла! Не была бы близкой соседкой, все сложилось бы по-другому. И родная мать подогревала: да какой же из тебя молодежный вожак, если одну девчонку не наставишь на ум, не взнуздаешь? Да еще чертовы глаза девчонки, черные, как бусинки, блестящие, как угольки, еще эти брови-крылышки, это личико писаное, губы и слова обольстительные…
Эх, Килина, Килина, дочь сатанинская, хоть и рождена матерью-фанатичкой. Еще в девичестве пела ее матушка в церковном хоре, была любимицей полысевшего к тому времени регента Аристарха Савельевича. После революции регент запел новые песни, а голосистая Ярчучка — так в поселке называли мать Килины — не пожелала с прошлым расставаться. Как воздавала, так и продолжала воздавать на клиросе хвалу господу, заняла освободившийся пост регента, собрала десяток-другой таких, как сама, да и славословила господа. За это господь бог подарил ей маленькую Килинку, дотошные калиновчане божились, что сотворил он это чудо, приняв образ забулдыги-попа, наверное, так и было, вскоре исчез с глаз людских попик так, как способен исчезать только дух святой.