Кроме того, мы маневрировали на опасной глубине – это уже на 2A плюс десять, сто семьдесят метров, почти у самого дна. Всего лишь одно более-менее точное попадание стало бы для нас фатальным. Мы ещё никогда так глубоко не ныряли. Никто не знал, сколько выдержит наш прочный корпус после артобстрела; плюс эсминец нас протаранил и, наверно, снёс мостик и половину ограждения рубки, но наша «лошадка» показала просто чудеса живучести. Она упорно не хотела тонуть и даже нигде толком не текла, хотя жутко скрипела; выглянув украдкой в командный пост, я видел, как механик озабоченно пощёлкивает ногтем по стеклу глубиномера и что-то вполголоса говорит Штюблингу, оператору клапанов балластных цистерн.
Также никто не знал точную глубину места, потому что плямкнуть эхолотом означало объявить на весь океан: «Мы тут». Но Змей с кривой улыбкой погрузил лодку ещё на десять метров…
Ещё одна напасть: ведь при быстром погружении очень хочется в гальюн, причём всему экипажу сразу. И так крепишься изо всех сил, а тут ещё эти взрывы, никак не способствующие терпению. Но глубже двадцати пяти метров гальюн прокачивать нельзя, поэтому всё дерьмо оставалось тут же, а многим приходилось справлять нужду прямо на боевых постах, в ведро, в консервные банки, да и просто под пайолы. По лодке поползла густая удушливая вонь. И так почти целые сутки!
Это было просто невыносимо.
Когда глухой грохот взрывов стал еле различим, а потом и вовсе прекратился, мы ещё часа два медленно продвигались вперёд, соблюдая полную тишину. Единственными звуками были тонкое жужжание электромотора и еле слышный шёпот команд в командном посту. Весь экипаж надел войлочные тапки и чуть ли не на цыпочках ходил по палубе, засыпанной битым стеклом и пробковой крошкой. Наконец, Змей решил, что пора потихоньку давать рули на всплытие. Указатели углекислоты подбирались к красной отметке, все сидели с дыхательными аппаратами и старались как можно меньше двигаться; аккумуляторы уже еле крутили винт. Если я когда-нибудь встречу того, кто придумал дыхательный аппарат, я просто возьму этот мерзкий резиновый загубник и засуну ему в рот — настолько у него отвратительный вкус. Но потом налью ему море шнапса за то, что я не задохнулся и остался жив...
— Горизонт чист, — ежеминутно докладывал Йозеф вполголоса, но ведь это могло быть и уловкой томми (или янки, кто там...). Что мешало эсминцам рассыпаться по морю, застопорить ход и преспокойно ждать, когда мы вынырнем наружу? Обнаружив нас радаром за десять миль, они тут же примчатся и расстреляют нас, как на учебном полигоне. А у нас сжатого воздуха на одно всплытие, и ток в батареях почти ноль… Погружение станет нашей гибелью. Им даже не нужно будет бомбить обречённую неподвижную лодку. Нам нечем будет продуть цистерны и нечем крутить винты…