Эти речи, силу которых Валентина ощутила всей душой, привели ее в отчаяние. Она не нашлась, что ответить, и, припав лицом к краю постели, горько зарыдала. Самым притягательным в Валентине была искренность ее переживаний, она не старалась ввести в заблуждение ни себя, ни других.
Ее страдания произвели на Бенедикта большее впечатление, чем все, что она могла бы ему сказать: он понял, что это столь благородное и честное сердце может разорваться при мысли потерять его, Бенедикта, понял и обвинял себя в бездушии. Он схватил руку Валентины, а она прижалась лбом к его руке и оросила ее слезами. И тут он почувствовал небывалый прилив радости, силы и раскаялся в содеянном.
– Простите, Валентина! – вскричал он. – Я жалкий, подлый человек, раз я заставил вас плакать! Нет, нет! Я не заслуживаю ни этой печали, ни этой любви, но, Бог свидетель, я стану достойным их! Не уступайте мне, ничего мне не обещайте, только прикажите, и я буду повиноваться вам без слова возражения. О да, это мой долг, я должен жить, как бы ни был я несчастлив, лишь для того, чтобы не пролилась ни одна ваша слезинка. Но, вспоминая, что вы сделали для меня нынче, я уже не буду несчастлив, Валентина. Клянусь, я перенесу все, никогда не пожалуюсь, не буду принуждать вас к жертвам и борьбе. Скажите только, что вы хоть изредка будете жалеть обо мне тайно, не изгоните воспоминания обо мне из своей души, скажите, что вы будете любить Бенедикта по воле Божьей… Но нет, ничего не говорите, разве вы уже не сказали все? Разве я не понимаю, что только неблагодарный и глупый человек может потребовать большего, чем эти слезы и это молчание!
Как странен все-таки язык любви! И какое необъяснимое противоречие для холодного наблюдателя заключено в этих клятвах добродетельного стоика, скрепленных пламенными лобзаниями под покровом плотных занавесок на ложе любви и страдания. Если бы можно было воскресить первого человека, которому Господь дал подругу, дал ложе из мха и одиночество первозданной природы, тщетно вы искали бы в этой бесхитростной душе способность любить. И обнаружили бы, что ему неведомы величие души и высокая поэзия чувств. Не потому ли он был духовно ниже, чем современный человек, развращенный цивилизацией? Жила ли в этом атлетическом теле душа, не знающая страсти, равно как и мужества?
Но нет, человек не меняется, только сила его направлена на иные препятствия, вот и все. В прежние времена он укрощал медведей и тигров, ныне он борется против общества, стремится искоренить его заблуждения и невежество. В этом его сила, а возможно, и слава. Физическая мощь сменилась мощью духовной. По мере того как из поколения в поколение дряблеет мускулатура, возрастает сила человеческого духа.