Хохотунья и резвунья Атенаис приносила в домик всю свою юную беспечность, тут она забывала о домашних неприятностях, бурных ласках и вечной ревности Пьера Блютти. Она все еще любила Бенедикта, но не так, как раньше, – теперь она видела в нем искреннего друга. А он, как Валентину и Луизу, звал ее сестрой, а иногда, развеселившись, и сестренкой. Не в характере Атенаис было страдать от несчастной любви, природа обделила ее поэтичностью. Она была слишком молода, слишком хороша собой, чтобы долго ждать взаимности, к тому же Пьер Блютти не заставлял ее страдать из-за неудовлетворенного женского тщеславия. Говорила она об этом с уважением, краской на лице и улыбкой на губах, но при малейшем лукавом намеке Луизы вскакивала, легкая, шаловливая, и убегала в парк, увлекая за собой робкого Валентина, с которым она обращалась как с младенцем, хотя была старше его всего на год.
Но было и то, что невозможно описать, – это безмолвная сдержанная нежность Бенедикта и Валентины, это утонченное чувство чистоты и обожания, побеждавшее в их сердце пылкую страсть, готовую перелиться через край. Были в этой ежечасной борьбе тысячи терзаний и тысячи услад, и, возможно, Бенедикту равно было дорого и то и другое. Валентина еще порой со страхом думала о том, что она согрешила перед Всевышним, и как добрую христианку ее мучили угрызения совести, но Бенедикт, не в силах понять до конца, что есть для женщины долг, все же с удовлетворением думал о том, что не увлек Валентину на пагубный путь греха, не дал ей повода ни в чем раскаиваться. С радостью жертвовал он ради нее пожиравшей его пламенной страстью. Он гордился тем, что позволил страданиям обуздать себя: его пьянили тысячи желаний и тысячи грез, но вслух он боготворил Валентину при малейшем знаке благосклонности. Коснуться ее волос, впитывать ее аромат, лежать в траве у ее ног, прижавшись лбом к краешку ее шелкового передника, как бы перехватывать ее лобзание, коснувшись губами лба мальчика – туда поцеловала его Валентина, незаметно унести домой букетик цветов, увядших у ее пояса, – вот каковы были теперь великие события и великие радости его жизни, полной самоограничения, любви и счастья.