От изумления, растерянности и страха кровь застыла у меня в жилах. Мне почудилось, что я вот-вот сойду с ума; я заткнула себе рот платком, чтобы не закричать; затем усталость одолела меня, и я снова впала в состояние какого-то гнетущего отупения.
Среди ночи в комнате мне послышался шум. Я открыла глаза и, не понимая, что, собственно, происходит, увидела Леони, который нервно шагал взад и вперед, а также маркиза, который, сидя за столом, опоражнивал бутылку водки. Я не пошевельнулась. Вначале я и не пыталась вникать в то, что они тут делают. Но мало-помалу долетавшие до меня слова дошли до моего сознания и приобрели какой-то смысл.
– Повторяю тебе, я его видел, уверен в этом, – говорил маркиз. – Он здесь.
– Проклятый пес! – отозвался Леони, топнув ногой. – Пропади он пропадом, только бы от него избавиться!
– Недурно сказано, – заметил маркиз. – И я того же мнения.
– Он уже вторгается ко мне в спальню и терзает эту несчастную женщину!
– А ты уверен, Леони, что ей это так уж неприятно?
– Молчи, гадина! И не пытайся внушить мне подозрений к этой бедняжке. У нее ничего не остается на свете, кроме моего уважения.
– И любви господина Генриета, – подхватил маркиз.
Леони сжал кулаки.
– Мы ее избавим от этой любви, – вскричал он, – и излечим от нее фламандца!
– Ах, Леони, только не делай глупости!
– А ты, Лоренцо, не делай подлости!
– И ты называешь это подлостью? У нас, видно, разные представления о ней. Ты преспокойно сводишь в могилу свою Дзагароло, чтобы унаследовать ее состояние, и вместе с тем ты счел бы предосудительным, если бы я спровадил на тот свет врага, чье существование сковывает нас по рукам и ногам. Тебе кажется вполне естественным, несмотря на запрет врачей, щедро дарить свою нежность бедной чахоточной и тем ускорять конец ее страданий…
– Иди к черту! Если этой исступленной угодно быстрее жить и вскоре умереть, к чему я буду ей мешать? Она достаточно хороша, чтобы находить меня всегда послушным, а я недостаточно люблю ее, чтобы ей противиться.
– Какой ужас! – шепнула я, и голова моя снова упала на подушку.
– Твоя жена как будто что-то сказала, – заметил маркиз.
– Она бредит, – отвечал Леони, – у нее жар.
– А ты уверен, что она нас не подслушивает?
– Нужно прежде всего, чтобы у нее достало силы нас подслушивать. Она тоже очень больна, бедняжка Жюльетта! Она не жалуется, она страдает молча. У нее нет двадцати горничных, которые бы ей прислуживали, она не платит любовникам за то, чтобы те потворствовали ее болезненным причудам: она умирает целомудренно, как святая, подобно искупительной жертве между небом и мною.