Разговор продолжался в том же тоне, и, как видит читатель, он не отличался остроумием. Блютти поддержал своего приятеля Жоржа.
– Да не так все это было! – заявил он. – Сейчас я расскажу историю Жана Лори. Он божился, что может полюбить только блондинку, но и брюнетки, и блондинки его сторонились, вот рыжая и взяла его из жалости.
– Значит, у женщин глаз верный, – подхватил второй собеседник.
– Зато, – добавил третий, – есть мужчины, которые не видят дальше собственного носа.
– Manes habunt[15], – вставил шевалье де Триго, не понявший всех этих намеков, но решивший блеснуть своей ученостью.
И он докончил цитату, безбожно калеча латынь.
– Господин шевалье, – заметил дядюшка Лери, – зря вы мечете бисер перед свиньями, мы по-гречески не разумеем.
– Зато господин Бенуа может нам перевести, он ведь только этому и обучен, – заметил Блютти.
– Это означает, – ответил Бенедикт с невозмутимым спокойствием, – что есть люди, подобные скотам, у которых глаза существуют для того, чтобы не видеть, а уши – чтобы не слышать. Как видите, это вполне соответствует тому, что вы сейчас говорили.
– Черт с ними, с ушами! – заметил плотный коротышка, один из родичей новобрачного, до сих пор не вступавший в разговор. – Мы ничего такого не говорили, мы, слава тебе господи, знаем толк в дружеском обхождении.
– К тому же, – добавил Блютти, – как гласит пословица, тот, кто не желает слушать, хуже глухого.
– Нет, хуже глухого тот, – громко возразил Бенедикт, – у кого от презрения заложило уши.
– От презрения! – воскликнул Блютти и вскочил с места, весь побагровев и сверкая глазами. – От презрения!
– Да, от презрения, – бросил Бенедикт, не меняя позы и даже не удостоив противника взглядом.
Он не успел это произнести, как Блютти, схватив стакан с вином, запустил его в голову Бенедикта, но рука, дрогнувшая от ярости, подвела Блютти, вино расплескалось, роскошное платье новобрачной покрыли несмываемые пятна, а стакан неминуемо ранил бы ее, если бы Бенедикт, проявив не меньше хладнокровия, чем ловкости, не поймал его на лету, причем без всякого для себя ущерба.
Перепуганная Атенаис выскочила из-за стола и бросилась на грудь матери. А Бенедикт ограничился тем, что, посмотрев на Блютти, произнес с неподражаемым спокойствием:
– Не будь меня, ваша супруга могла бы лишиться своей красоты.
Он поднял с земли камень и, поставив стакан посреди стола, с силой ударил по нему. Когда стакан разлетелся, он раздробил стекло на мелкие осколки, потом разбросал их по столу.
– Господа, – начал он, – кузены, родичи и друзья Пьера Блютти, и вы, Пьер Блютти, который только что нанес мне оскорбление и которого я презираю от всей души, каждому из вас преподношу я по кусочку стекла от разбитого стакана. Пусть каждый такой кусочек станет напоминанием о моей правоте; это также осколки оскорбления, которое я приказываю вам загладить.