Мы не расслышали звонка, не расслышали, как стало тихо. Я оглянулся: в дверях стоял Иван Иванович. Нас сдуло за парты.
Обычно Иван Иванович говорил: «Здравствуйте, садитесь!». Без паузы. Теперь он сказал «здравствуйте» и обвел взглядом наши лица. Мы стояли тихо – в самый раз перевести дыхание и остыть. Иван Иванович положил портфель и спросил спокойно, буднично: «Кто свистел?» В портрете Ленина над доской отражалась блеклая неподвижность класса.
- Кто свистел? – повторил вопрос учитель.
Все молчали, переминаясь, и только я, наклонясь, вроде чего-то искал под партой.
Иван Иванович ещё немного помолчал, потом, не меняя позы, сказал спокойным голосом:
- Садитесь!
И когда мы с облегчением уселись, и я перевёл дыхание, Иван Иванович, не меняя интонации, так же спокойно, негромко, и как бы, между прочим, произнёс:
- А вы, Лившиц, никогда больше этого не делайте.
И приступил к уроку.
Если бы я знал тогда про атомную бомбу, то сказал бы, что внутри моей головы произошёл атомный взрыв и пламя залило всё моё лицо. У этого пламени было совершенно определённое имя – стыд. Стыд захлестнул меня, жар позора полыхал на ушах… Класс занимался своим делом, никто, как будто, не обращал на меня внимания, никто не видел, как разъедал меня позор. Как пульс бил в затылке, как дрожали пальцы, перекладывая туда-сюда тетрадки…
Хуже меня не было никого на земле, я ненавидел себя.
Я шёл с уроков домой и бормотал – никогда-никогда-никогда… любое наказание представлялось пустяком перед двуличием поступка, даже не замеченного никем. А мысль, что моё бесчестие было на виду класса, друзей… дальше не хотелось думать, там была бездна… Я не заметил, как прошёл мимо скверика, где по дороге домой, делал иногда домашние уроки, как поднялся по лестнице, прошёл на балкон. В тот день мне повезло только раз – родителей не было дома, бабушка возилась на кухне, и я просидел на балконе до сумерек, пока сжигавший меня огонь стыда утишился до приглушённых язычков пламени из под пепла.
Прошло полвека, и ещё прошло много… А как будто было вчера. Вот уж вправду – обычный урок стал уроком жизни. Конечно, случалось потом и привирать, бывала и ложь во спасение, и умолчание. Но оставаться, по возможности, правдивым даже в трудных обстоятельствах, постараться сделать это правилом оказалось делом достигаемым. Может, отчасти потому, что жизнь не сильно подставляла, не круто проверяла «на вшивость». Но больше помогала самоустановка, внутренний контролер. Который одергивал, предостерегал от вранья, вырабатывал привычку – не изворачиваться. И когда это получалось уже как бы само собой, на душе было легко, и спокойно спалось. А потом открылось и простое, что давно было сказано умными людьми: говори правду и не надо будет ничего выдумывать, - не запутаешься. На постижение этой истины ушли минуты, на то, чтобы это стало маломальским правилом – вся жизнь.