Забыть и вспомнить (Лившиц) - страница 4

- Яша, что ему надо? – мама повернулась к отцу.

- Это пленный румын. Они возвращаются домой. Эшелон простоит на станции часа два. Он просит сварить кашу, у него пшено, давно, говорит, не ел горячего. За это он даёт банку пшена нам.

Мама оживилась. «Я быстро, присаживайтесь!» Гость облегчённо вздохнул, и, присев на край табуретки, быстро развязал мешок. На столе появилась стеклянная банка, полная янтарной сказочной красоты. Даже посветлело. Мама перебирала кастрюльки – искала подходящую. Румын показал пальцем на большую миску литра на три: «Диезе, битте!». Через полчаса перед гостем дымилась огромная посудина. Комната обалдела от невозможного полузабытого духа. Я смотрел, не отрываясь, – неужели это может съесть один человек… Никогда бы не подумал, что поглощение человеком пищи может так завораживать… Движения румына были неторопливы и обстоятельны, как ритуал. Он достал из вещмешка алюминиевую ложку, обтёр её тряпочкой, похожей на носовой платок, и придвинул табуретку к столу на деликатное расстояние. Ел он приятно, не торопясь, стараясь скрыть голодный блеск в глазах. Рыжие веки были прикованы к миске, - он отказался от тарелки, предложенной мамой. Ложка аккуратно кружила по краю варева – там, где каша остывала быстрее. Но вот гость перевёл дух, поднял голову, и взгляд его упёрся в простенок. Он опустил машинально глаза к еде, но через минуту снова посмотрел перед собой, потом ещё раз. И вдруг спросил, через хрипотцу в голосе: «Михай?»

- Что? – не поняла мама.

- Михай? – он показал на портрет.

- А-аа… Да… да, Михаил… - сказала мама и озабоченно посмотрела на меня.

Кажется, я догадался. Маме объяснять не стал, а про себя подумал – и в самом деле есть сходство, удивительно, очень похожи… я вспомнил портрет короля Михая в газете, снова посмотрел на портрет брата – погоны, ордена, портупея… В полумраке комнаты выделялось бледное лицо и эмаль орденов. Гость снова склонился над миской.

Подперев кулачком щеку, мама задумчиво смотрела на едока: в её глазах ни зависти, ни сожаления, она давно уже за тем пределом недоедания и самоограничения, когда искушений нет. Наконец, движения гостя становятся замедленнее, он насытился. Он обводит глазами наше невыразительное жилище с чадящей в углу печкой, взгляд его снова останавливается на портрете в простенке. Он вздыхает и говорит полупечально-полуторжественно: «Михай – это ко-ро-шо!»… Румын уже выдал нам обещанную долю. Теперь вдруг опять развязывает свой сидор, берёт со стола пол-литровую банку, зачерпывает до краёв золотого пшена и протягивает маме: «Фюр дих. Нохайнмаль. Битте!»… У мамы нет духу даже из вежливости сказать: «да что вы, не надо!» - она берёт банку двумя руками и тихо благодарит.