Каждый вечер Артур напивался. Пятнадцать дней — срок долгий, и трезвым его не выдержать, тем более что он ненавидел перемены и еще больше ненавидел армию. У него всегда были с собой кусачки, чтобы незаметно вернуться после отбоя в лагерь, и он с восторгом спускался в ров, одну за другой отхватывая нити колючей проволоки и аккуратно возвращая их свободной рукой на место, ощущая коленями влажную землю, лицом — острые травинки, щиколотками — колючую ежевику, переползая с места на место, чтобы не заметил часовой в будке, и так до тех пор, пока лаз в ограде не оказывался таким широким, что через него могла проникнуть вооруженная дивизия.
На первой поверке старшина воскликнул, что не может разобрать, какой формы у Артура череп, потому что он слишком оброс, и тот весело согласился подстричься, имея в виду забыть об этом разговоре, как оно и получилось.
— Ты теперь солдат, а не пижон какой-то, — сказал старшина, но Артур знал, что, с какой стороны ни посмотри, он не прав. Когда ему пытались объяснить, кто он, Артур оказывался ни тем, ни другим, ни третьим. Даже собственное имя — недостаточный признак, хотя оно и значится в платежной ведомости. Так кто же я? — задумывался он. Шестифутовый крепежный столб в шахте, которому не терпится выпить пинту эля, — вот кто я такой. А если какому-нибудь умнику этого недостаточно, то тогда я — торговец динамитом, продавец оружия, коммивояжер, торгующий стотонными танками, заряжающий, только и ждущий команды взорвать армию к такой-то матери. Я это я, и никто другой. И кто бы что ни думал и ни говорил, я как раз не тот, потому что никто про меня ни черта не знает.
На второй день он зашел в туалет и уставился в выкрашенную краской стену, словно пытаясь отыскать непристойные надписи, казавшиеся ему некогда такими забавными, и видя вместо них четко составленный список сегодняшних участников забегов и завтрашних победителей. Секунды, что он там провел, казались днями, каждый — словно товарный поезд, проехавшийся по его желудку, динамо-машина, крутящаяся в голове, наковальня в сердце, кляп во рту, который, тем не менее, выталкивал из себя слова: «Ублюдки. Ублюдки. Ублюдки», пока после завтрака не появился Амбергейт и не ткнул его в спину, а Артур обернулся с поднятым кулаком, радуясь возможности исколошматить его как следует. Но он вовремя остановился, потому что с Амбергейтом не мог так себя повести — ведь это был его кореш-шахтер с какого-то заброшенного рудника в предгорьях Дербишира.
Дни и ночи текли довольно медленно. На полигоне он чувствовал себя с Бреном — своим ручным пулеметом — как дома: ему становилось хорошо от одной мысли о пулях, попадающих в трубу из ленты-змеи, и выстрелы-плевки, поражающие мишень, музыкой отдавались в его ушах. Стрелять Артур любил, это следует признать. Стрельба утоляла жажду разрушения, возникавшую сразу, как только в дальнем конце стрельбища появлялась мишень-фанера. Правда, приятнее было бы поразить нечто более ощутимое — дома или людей, но это невозможно, во всяком случае пока. Когда приходила очередь стрелять другим, он любил постоять и послушать неумолчный визг пуль, вылетающих из десятков стволов, наслаждаясь самим звуком стрельбы, то возвышающимся, то опадающим, ее безумным восторженным ритмом, от которого воздух разрывается на мелкие частицы.