Впервые его лицо выразило ожесточенность.
– А что может доставить ей радость? – Он с вызовом посмотрел в мое насторожившееся лицо. – Я никому радости доставить не могу, – яростно выкрикнул он, и я увидел слезы в его глазах.
– Ну, наверное, она все же радуется. – Сейчас годились любые слова, чем несуразней и легкомысленней, тем лучше, любые слова, которые смогли бы его остановить; я не хотел этого видеть. – Наверное, она радуется тому, что ты снова дома.
Его лицо опять приобрело унылое выражение. Поскольку это я придал разговору легкомысленный оборот, то и продолжение было за мной.
– Как долго ты здесь пробудешь? – непринужденно спросил я.
Он пожал плечами, и на его лице отразилось раздражение, вызванное моим вопросом. От безукоризненной вежливости, всегда присущей ему, не осталось и следа.
– Ну если ты в отпуске, то должен знать, когда тебе возвращаться, – продолжил я голосом, который тогда казался мне взрослым, то есть голосом человека опытного и отчасти делового. – В армии же, предоставляя отпуск, не говорят: «Возвращайся, когда тебе надоест гулять»?
– Нет у меня никакого отпуска, – простонал он. Глядя на отчаяние в его глазах и стиснутые кулаки, только стоном и можно было это назвать.
– Я помню, в телеграмме было написано, что ты «сбежал». – Теперь я говорил отрывисто, безо всякого выражения. Я больше не хотел, чтобы это было правдой, я больше не хотел никаких историй про шпионов, дезертирство, ни про что, выходящее за рамки обычного. Знал, что именно так и будет, но не хотел этого.
– Да, я сбежал! – Чумной выпалил это слово с такой силой и му́кой, какие не были ему свойственны. Ярость исказила его лицо, но глаза отрицали ее; скорее, они видели ее перед собой. Они были наполнены ужасом.
– Что ты хочешь сказать? Что значит – сбежал? – резко спросил я. – Ты же сбежал не из армии?
– Вот как ты заговорил. Хорошо тебе нести всякую ахинею. – Теперь и глаза его пылали яростью, он уставился на меня невидящим взглядом. – Да что ты в этом смыслишь?! – Чумной времен бобровых плотин ничего подобного никогда не сказал бы.
– Ну, я… как, по-твоему, я должен на это ответить? Я знаю только, что для армии нормально, вот и все.
– Нормально, – с горечью повторил он. – Что за кретинское слово! Так, значит, вот что ты об этом думаешь. Вот что будут думать обо мне такие, как ты. Вы думаете, что я ненормальный, да? Я знаю, что вы думаете… Я вижу теперь многое из того, чего не видел раньше… – голос его затих до раздраженного шепота: – вы думаете, что я психопат.
Я постарался осмыслить это слово. Оно мне сразу не понравилось, потому что принадлежало миру, о существовании которого я не знал. «Рехнувшийся», «чокнутый», «слетевший с катушек» – это мне было понятно. Слово «психопат» происходило из другой реальности, из реальности психиатрической больницы, в нем было нечто системное, оно звучало как диагноз. Как будто Чумной узнал его, пока был в плену, вдали от Девона и Вермонта, от всего того, что было у нас общего, – словно он вдруг заговорил по-японски.