Пытаясь понять эту удивительную «нераздельность и неслиянность» современного искусства и оккультно-ориентального синтеза, я заметил, что художники, подвергшиеся его влиянию, очень редко были связаны с ним организационно. Причиной тому было их убеждение, что искусство – это альтернативная религия, превосходящая ее традиционные формы. И резона обращаться в индуизм/буддизм или принимать оккультное посвящение им не было.
Не меньшее удивление вызывало и то, что высоколобые модернисты, вроде Кандинского, оказывались тесно связаны с оккультными «предрассудками». Как я понял со временем, низкому интеллектуальному и социальному статусу оккультизма способствовало следующее обстоятельство. На протяжении своей долгой истории эзотерическое знание было достоянием интеллектуалов. Оно отвергалось религиозным мейнстримом, но оставалось тайной привилегией избранных. Секуляризация эзотеризма в XIX веке в результате его встречи с наукой способствовала его демократизации. Поэтому продукт этой встречи – оккультизм – довольно скоро оказался в руках масскульта. Британский автор Колин Уилсон даже предложил ввести в обиход наряду с понятием «оккультизм» «новую категорию „оккультное“, которая содержит в себе все причастное к „харизме необъяснимого“, от веры в духов и фей до парапсихологических экспериментов, от похищений инопланетянами до восточного мистицизма, от легенд о вампирах до контактов с внеземным сознанием»>[2]. Эту диковинную смесь можно найти на страницах бульварных изданий, но это совершенно не мешает оккультизму и восточным религиям продолжать влиять на элитарное искусство. Более того, иногда это искусство для собственных целей ловко использует масскультовые клише, связанные с оккультизмом. Это и Мишель Уэльбек, и Умберто Эко, и наш Владимир Сорокин. Фильм Джима Джармуша о вампирах «Выживут только любовники» – один из недавних примеров такой апроприации.
Оккультные и ориенталистские мотивы в модернистских произведениях нередко подавались в ироничной упаковке. Ирония, а то и насмешка присутствовали и у Андрея Белого, и у Джеймса Джойса, и у наших футуристов, и у французских сюрреалистов. Со временем они лишь возрастали. Напротив, утопические надежды, изначально вдохновлявшие оккультно-ориентальный синтез, уменьшались. Но при внимательном чтении обнаруживалось, что даже у таких насмешников, как Эко и Уэльбек, не говоря уже о Сорокине, под толстым слоем иронии пряталась надежда. Она есть и в «Элементарных частицах» Уэльбека, и в сорокинском «Льде». То, что в наш скептический век она сохранилась у авторов, у которых «не осталось ничего святого» (как убеждают нас их консервативные критики), тоже не могло не вызывать вопросов. Я не берусь утверждать, что мне удалось на них ответить. Но я, по крайней мере, их ставлю.