Но, наконец, он и сам прочитал и статью, и примечание, посвященное ему. Оно возмутило и взорвало Одоевского. Он переписал в дневник текст статейки и, переписывая, в скобках в своих замечаниях дал выход чувству гнева, им овладевшему. Привожу полностью запись Одоевского: разрядкой <курсивом. — Я. JI> набраны слова, им подчеркнутые, а в скобках приписки к тексту самого Одоевского:
«В «Будущности» кн. Петра Долгорукова (1860, Ns 1 —сент. 15) посвящена мне следующая любопытная статейка (стр. 6 в прим.):
«Князь Одоевский, ныне единственный и весьма жалкий представитель древнего и знаменитого рода князей Одоевских, личность довольно забавная! В юности своей он жил в Москве, усердно изучал немецкую философию; кропал плохие стихи (неповинен). Производил неудачные химические опыты (т. е. учился химии) и беспрестанным упражнением в музыке терзал слух всем своим знакомым. В весьма молодых летах он женился на Ольге Степановне Ланской, старше его несколькими годами, женщине крайне честолюбивой (!). Она перевезла мужа в Петербург и до такой степени приохотила его к петербургским слабостям и мелким проискам (!), что при пожаловании своем в каммер-юнкера, Одоевский пришел в восторг столь непомерный, что начальник его тогдашний министр юстиции Дашков (никогда в юстиции не служил), человек весьма умный, сказал: вот, однако, к чему приводит немецкая философия! (Экий вздор —я не ожидал моего камер-юнкерства и когда выразил мое удивление Дашкову, он мне сказал: que voulez vous - c’est une convenance.) Одоевский бросался на все занятия (виноват); давал музыкальные вечера (которые брали приступом); писал скучные повести (может быть, только их нет уже в торговле и все они переведены на все языки) и чего уже не делал (даже не пускал к себе в переднюю
таких негодяев, как Петр Долгорукий)! По выходе его пестрых сказок знаменитый Пушкин (тот самый, к которому анонимные письма писал тот же Долгорукий, бывшие причиной дуэли) спросил у него (я тогда вовсе и не был еще знаком с Пушкиным): «Когда выйдет вторая книжка твоих сказок?» (мы с Пушкиным были на вы). «Нескоро,— отвечал Одоевский, — ведь писать не легко!» —«А коли трудно —зачем же ты пишешь?»—возразил Пушкин (такого разговора не было вовсе—и не могло быть,—Пушкин сам писал с большим трудом, в чем сам сознавался и чему доказательства его черновые стихотворения, — Пушкин уважал меня и весьма дорожил моими сочинениями, и печатал их с признательностью в Современнике). Ныне Одоевский между светскими людьми слывет за литератора, а между литераторами за светского человека. Спина у него из каучука (ну уж этого никто на Руси, кроме подлеца, не скажет) — жадность к лентам и к придворным приглашениям непомерная (ну уж убил бобра), и, постоянно извиваясь то направо, то налево, он дополз (!) до чина гофмейстера. При его низкопоклонности, украшенной совершенной неспособностью ко всему дельному и серьезному, мы очень удивимся, если, при существовании нынешнего порядка (или правильнее: беспорядка) вещей в России еще лет десяток не увидим Одоевского обергофмейстером и членом Государственного совета».