Долго так продолжаться не могло, слухи о моих "художествах" достигли ушей декана и меня вызвали на партком, хотя я не был ни членом нашей славной партии, ни даже членом нашего не менее славного ВЛКСМ и где, в качестве куратора нашей группы, присутствовала моя француженка...
Надо сказать, что, в связи с тем что я был круглым отличником и к тому же активно помогал своей группе в занятиях по математике, придраться ко мне было практически невозможно, но что не сделаешь, если очень хочется...
Для начала в парткоме поставили мне в вину мое пристрастие к "ритмическим" танцам и осведомились о причинах моей нелюбви к традиционным русским, на что я вполне резонно ответил, что из исконно русских танцев я знаю только "барыню", которая не является танцем, а является пляской и, по сему, не может исполняться на танцверандах, а остальные танцы - как-то: полька, краковяк, различные па-де - и иже с ними - как явствует из их названий, тем более не являются русскими...
При этом я заметил, что в глазах моей француженки, назову ее Виолеттой, проскользнула искра злой иронии.
Не зная, что мне ответить, парторг для ясности замял вопрос и начал ко мне придираться по поводу моих длинных волос (я носил волосы ниже плеч тогда, когда на экранах еще не появился Тарзан. Замечу, кстати, что меня в связи с этим постигла жестокая кара, настигшая меня за мое собственное жлобство - из за чистой воды выпендрежа я зимой ходил без шапки, забыв о том, что если у собак есть подшерсток, то у меня его нет, в результате чего я теперь хожу с той редкой растительностью, которую мне, из жалости, сохранила природа...), стыдя меня и сравнивая с дикарями... Тут я не стерпел и, указывая на висящие на стене портреты Маркса и Энгельса, заметил, что они вряд ли разделяют эту точку зрения, а вообще-то это дело вкуса и моды.
Парторг явно смутился и выставил меня за дверь, а в глазах Виолетты я прочел полное одобрение моего поведения. Через несколько дней я встретил Виолетту в институте, там она меня остановила и попросила зайти на кафедру, где сделала мне соответствующее внушение, из которого я понял, что парторг попросил ее взять меня на заметку. Наконец-то до меня дошло, что дело пахнет керосином и я ей пообещал, что по-возможности буду паинькой. Мы долго с ней беседовали и я, понимая, что когда-то еще мне выпадет такой шанс залезть своими грязными лапами в ее нежную душу, поведал ей свою плачевную судьбу и, по наитию пустив слезу, заставил ее расчувствоваться до такой степени, что она даже намекнула на то, что и ей пришлось многое претерпеть.