«Воистину они боги!» — подумал он, почти с восторгом; избавившись от страха смерти, его сердце забилось от переполнявшей его радости: к нему из-за далеких гор, с далекого северного серого неба сошли боги — не грозные, не карающие боги, а благожелательные боги-покровители. Тут был фельдфебель Г., который всегда, когда Агамемнон приветствовал его, не кивал небрежно в ответ, как другие, не просто прикладывал пальцы к краю фуражки, а вежливо отдавал честь; тут был унтер-офицер В., который хотя и любил кричать и наказывать, но всегда заботился о том, чтобы в наряд на кухню было выделено достаточно солдат; тут был обер-ефрейтор Б., он щедро разливал пиво, и не гнушался помочь, если нужно было погрузить тяжелый ящик; и самое главное, тут был радист А., красивый, улыбающийся, кудрявый, — Агамемнон не мог глядеть на него без волнения. Вот и сейчас Агамемнон им залюбовался!
Свободная, непринужденная поза, красивая осанка, волосы отливают золотом, из-под обшлагов серого мундира видна чистая загорелая кожа-это сама жизнь, пробившаяся из молчаливой скалы. Как красивы тонкие пальцы, обхватившие металл ружейной скобы, коричневую шейку приклада, серую материю ремня! А этот решительный, резко очерченный рот, эти мечтательные глаза!
Агамемнон подумал о том, что все немецкие солдаты такие же странные, жестокие и мечтательные.
Жестокие днем, когда они кричат: «Эй ты, грек, идик-а сюда!» И мечтательные по ночам, когда они сидят в лунном свете, вслушиваются в шум прибоя и поют.
Это были странные песни, и Агамемнон любил эти песни, как любил этих сильных, здоровых и опрятных молодых парней. Глядя на руку радиста, плотно прижатую к бедру, он вспомнил, как однажды в толчее солдатского кабачка осмелился прикоснуться к светловолосому богу. Он снова ощутил чувство, которое испытал тогда, когда ему показалось, будто его рука наткнулась не на тело, а на упругую сталь; его колени ослабели, рука задрожала. Он попробовал перехватить взгляд молодого солдата, никогда прежде не осмеливался он по собственному почину смотреть богам в глаза и всегда опускал глаза перед ними, но теперь он поднял голову и посмотрел юноше прямо в глаза и улыбнулся ему.
«Как трусливо молит меня этот грек о пощаде, — подумал А. — Уставился на меня и трясется от страха, заячья душа». И он увидел, как у грека задрожали колени и руки, и увидел робкий взгляд этих глаз, и услышал, как повар проговорил хриплым дрожащим голосом: «Ну… камрады… добрый день», и он услышал, как голос, которому ответило их молчание, умолк неуверенно, и подумал, что ему достаточно шевельнуть пальцем и этот человек замертво упадет к его ногам. «Стоит мне захотеть, — подумал он, — достаточно одной вспышки моей воли, и он умрет».