В старости отец редко говорил о проблемах со здоровьем, только если был повод щегольнуть иронией: например, что варфарин, антикоагулирующее средство, которое он принимал, также служит крысиной отравой. Мать, когда пришел ее черед, была куда более прямой и откровенной; впрочем, собственная персона всегда была ее любимой темой разговора, просто болезнь подкинула ей еще одну тему. И ругать свою отнявшуюся руку за «бесполезность» ей вовсе не казалось нелогичным. Отец, думаю, считал свою жизнь и труды сравнительно малоинтересными для окружающих и, возможно, для самого себя. Долгое время я полагал, что он не спрашивал о своей болезни, потому что ему не хватало мужества, а также простого человеческого любопытства. Теперь я понимаю, что это – его принцип полезности и, вероятно, единственно возможный вариант поведения в подобной ситуации.
Я не могу думать о своих родителях как о пучках генетического материала, лишенных личных особенностей, более минуты. Что полезно (а в практическом выражении означает истинно) – это размышлять о них здраво, в ключе того пинка по камню. Однако теория пучка предлагает нам еще одну возможность обвести смерть вокруг пальца. Вместо того чтобы оплакивать старомодное «я», над которым трудился всю жизнь и которое если не любимо, то, по крайней мере, существенно для владельца, поразмыслите над следующим доводом: если этого «я» на самом деле не существует, поскольку я себе его и выдумал, так чего ж я или «я» скорблю заранее? Получается, что иллюзия оплакивает иллюзию; к чему случайно образовавшемуся пучку терять голову из-за того, что пучок этот рассеется? Убедительный довод? Сможет ли он пройти сквозь смерть, как нейтрино сквозь камень? Интересно; надо будет поразмыслить на досуге. Хотя я, естественно, сразу думаю о контрдоводе, основанном на: «Все говорят, что это так банально. Но я-то никакой банальности не чувствую». Теоретики в области сознания могут сколь угодно говорить, что моя смерть если и не полная иллюзия, то во всяком случае утрата чего-то более рудиментарного и менее личностного, чем мне хотелось бы думать; но я сомневаюсь, что, когда придет время, мои переживания будут происходить в этом ключе. Как умирал Беркли? Он нашел свое утешение в религии, а вовсе не в теории, что все вокруг – не более чем образы внутри нашего сознания.
На все это мой брат отвечает, что, если б я не бросил занятия философией, я бы знал, что теорию пучка «изобрел некий Д. Юм»; более того, «любой последователь Аристотеля» мог бы сказать мне, что нет ничего личного, нет чертика в табакерке, «как нет и самой табакерки». Но зато я знаю то, чего он не знает: например, что наш отец страдал болезнью Ходжкина. Меня поразило, что брат не знает или, во всяком случае, не помнит об этом. «У меня сложилась такая история (она же, отчасти, предостережение), что до семидесяти – семидесяти двух лет он пребывал в полном здравии и был полон сил, а когда его стали пользовать эти шарлатаны, все пошло под откос, и довольно быстро».