— Завидки берут, а? В Могилеве такого нет? — хвастливо, как и наяву было, когда катился он перед Соболем по Печатному двору, подкусывает Бурцев.
Он вообще козырится, важничает, Бурцев. Видно, что не может опомниться от удачи — от того, что именно он, некогда безвестный друкарский подмастерье, стал таким именитым: составляет и выпускает книги малым и большим для чтения и покупают их лучше всех печатающихся в стольном граде Руси. Довольный собой, из терема в терем Печатного двора перекатывается, завистливые взгляды в спину чувствует, и кому из бывших сотоварищей в ответ на поклон кивнет, а кого и так, без кивка оставит.
Соболь не обижается, что пренебрежительно о Могилеве говорится. Лишь вздыхает, глядя на столы и лавки, заваленные листами будущих книг:
— А и нету… нету…
И так становится ему тоскливо, так сжимает грустью сердце, что просыпается он и лежит до рассвета без сна, одной невеселой думой другую прогоняет…
А бывает, преосвященного Иоасафа, патриарха Московского видит во сне. Как и было наяву, склоненного Соболя подводят к розовой, с пухлыми пальцами руке патриарха. И патриарх говорит, что напечатанному на бумаге высшей волей великая сила воздействия дана и что ему, патриарху, известно о деятельности книжника из Могилева, но он все-таки поручил своим помощникам пересмотреть напечатанное Соболем еще раз. Что, надеется, пересмотр этот и помощников, и самого Иоасафа не оскорбит. Иоасаф к злонамеренной ереси беспощаден — уничтожает многое даже из того, что прежними патриархами ересью не считалось.
Но хочешь не хочешь, а и от этого сна просыпаешься, встаешь со скрипучего, полного клопов топчана.
Не поспишь из-за шума-гама, который с рассвета поднимается под окном. С вечера подворье забивают впритык купеческие рыдваны, фуры, подводы с товаром — с Вязьмой либо через Вязьму торгуют сорок четыре дальних и ближних города. А утром, отправляясь домой или снова в путь, возницы не уступают друг другу очереди на выезд — бранятся, орут, хватаются за грудки.
Не поспишь и оттого, что с самого рассвета до сумерек на соседних улицах стучат топоры, визжат пилы. Вязьма строится, ставит новые терема, храмы, домики на месте сожженных поляками. Поляки издавна на этот город зарятся и за последние десятилетия трижды сюда вторгались.
Соболь — человек любознательный. На новое место приезжает, то сразу дознаться ему надобно, чем эта местность славна. Вот стоит, мрачно огородившись толстыми стенами, монастырь. Не поведают тебе, как он был заложен, так взгляд на него бросишь и забудешь. А с иноками или богомольцами поговоришь, и словно услышишь предание. Еще при дедах нынешних дедов не давала Вязьме покоя шайка отпетых разбойников разгульного боярина Овчины-Телепнева. Долго не удавалось ее утихомирить. А как удалось, то на память об этом и заложили вязьмичи монастырь… Или вот дом показали Соболю. С виду неприметный, дом как дом. А для здешнего люда на нем недоброе клеймо: в давние времена тут останавливался Лжедмитрий, проходимец Гришка Отрепьев.