Неожиданно из-за поворота вынырнул шлагбаум с надписью на арке: «За нашу Советскую Родину!». Это и был тот авиагородок, где когда-то начиналась командирская юность Бирюлина. Теперь молодые лейтенанты пойдут его путем.
Городок как городок, чистенький, аккуратный. Улицы и тротуары покрыты асфальтом. Дома деревянные, потемневшие от дождей. Лишь дальше, за стадионом, желтеет единственное каменное здание, за которым угадывается аэродром. Показалась башня командно-диспетчерского пункта, антенна радиолокатора, высокие серебристые хвосты истребителей.
— Домой или в штаб? — спросил солдат-водитель у Бирюлина.
— В гостиницу.
У одного из деревянных домов водитель остановил машину.
— Гостиница, — иронически произнес он.
Бирюлин искоса взглянул на него:
— Вы откуда призывались, не из Москвы, случайно?
— Из Москвы. Работал там на такси.
— Оно и видно.
Бирюлин приказал ему ждать и раздраженно хлопнул дверцей. Хотелось приободрить новеньких, показать, что не все так скучно в авиагородке, как они, наверное, предполагает, а водитель своей неуместной иронией все испортил.
Приехавших ласково встретила дежурная — чернявая женщина лет пятидесяти. Она сидела за уютным столом, на котором, домовито посапывая, закипал самовар. На стене висели ключи с номерками; чуть выше — тикали старенькие ходики.
Женщина отложила в сторону вязанье, поднялась навстречу, вглядываясь.
— Батюшки, каки молодцы к нам пожаловали! С прибытьицем вас!
Руки у нее были пухлые, набрякшие, добела изъеденные щелочью — немало успели поработать в жизни, — и голос певучий и добрый. То, с каким радушием произнесла женщина: «С прибытьицем», и то, как совсем по-деревенски шумел самовар, и этот недовязанный шерстяной носок на табурете, и приятная чистота в прихожей — все это словно перенесло Бирюлина на много лет назад, в родную хату. Точь-в-точь такой же была встреча в давнем сорок пятом, когда, во фронтовой гимнастерке, со сверкающими орденами, взбежал он на крыльцо и распахнул дверь, радостно, торжествующе. Мать вязала шаль; как сидела — так и выронила вязанье. «Батюшки, сынок вернулся!» — выдохнула она, еще не веря глазам, а лишь почувствовав сердцем.
Потом она суетилась по горнице, собирая на стол, а отец и сын, дымя зверским самосадом, вели неторопливый разговор о минувшей войне. Выбивая трубку о деревянную ногу (еще в германскую войну схлопотал ее), отец рассказывал невеселые деревенские новости. Редко какой двор не посетила черная весть. Колхоз зачах, поднимать надо, а мужиков-то — раз, два и обчелся: он, безрукий Макарыч, припадочный Авдейка да хромой Пантелеймон (тоже после первой мировой на деревяшке ковыляет). Почитай, одни бабы колхоз тянули. Бабы да подростки.