- Сколько штук поймали? - спросил я рыбака, который бросил рыбу в плетеную корзину.
- Сколько поймали - вся наша! - весело ответил рыбак и бросил мне блестящую рыбку. - Лови голомянку.
Удивительная это рыба голомянка! Тело у нее почти прозрачное. Игошин приложил к голомянке клочок газеты, и я, будто сквозь тусклое стекло, прочел: «Суббота».
Рыбак заметил, что мы проводим с голомянкой такие опыты, и сказал:
- То не рыба, а просто золото. И рану жиром ее можно залечить, и ожог. А про вкус и говорить нечего - за уши от котла не оттащишь.
Вот бы написать об этом Люське в Москву! Ни за что не поверит. Только сверкнет очками и скажет: «Абсолютное вранье».
Но я Люську не осуждаю. Если бы не видел голомянку собственными глазами, тоже не поверил бы.
Когда лодку разгрузили, отец предложил еще сходить в тайгу, но Игошин посмотрел на часы и сказал:
- Пора. Опоздаем на «Альбатрос».
И мы чуть-чуть не опоздали. Когда подошли к причалу, «Альбатрос» уже отдавал концы.
- Скорее! - крикнули матросы. - Разве не видите - баргузин поднимается!
Байкал потемнел, нахмурился. Высокие волны с белыми гребешками бросались на катер, окатывали палубу мелкими холодными брызгами. С севера задувал упругий, порывистый ветер баргузин. Красный флажок на мачте горел быстрым живым огнем.
Отец стоял неподалеку от капитанской рубки. Высокий, плечистый. Ветер рассыпал по лицу русые волосы. Лицо у отца спокойное и какое-то торжественное. Крупные брызги покрывали крутой лоб, ползли по щекам.
- Иди сюда! - крикнул отец.
Покачиваясь, широко расставляя ноги, я пошел по палубе.
Отец обнял меня за плечи, прижал к себе и, пересиливая ветер, запел свою любимую песню:
Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди…
Катер бросало из стороны в сторону. Казалось, еще минута - и волна смоет меня, бросит в черную пучину. Мне стало страшно. Бежать, спрятаться в каюте, плотно закрыть глаза и уши, ничего не видеть и не слышать!..
- Пойдем отсюда, папа, пойдем! - закричал я.
Отец наклонился ко мне. Улыбнулся широко и радостно:
- Что, орленок?
И вдруг он все понял. Молча взял меня за руку и повел в каюту.
Внизу топилась железная печка, и на ней позванивал , дужкой большой белый чайник.
- Садись, - сказал он и указал глазами на скамью возле печки. - Сушись… мокрая курица.
Отец ушел на палубу, а мне стало обидно и стыдно. Я хотел подняться и идти вслед за отцом, но катер вдруг бросило в сторону. Он накренился и стал проваливаться куда-то вниз. Я закрыл глаза, замер в тревожном, страшном ожидании.
Скоро пришел отец, в расстегнутой гимнастерке, мокрый, счастливый.