– Не сметь фамильярничать! – со злостью процедил Берестов, краешком сознания отдавая себе отчет, что перешагивает опасную грань, но не в силах отступить. – Жалкая шестерка! Букашка… таким, как ты, Зурало, не место в Театре!
Он намеренно выделил тоном последнее слово, и окружающие охнули, словно в холле прозвучала сущая крамола.
– Да чего вы боитесь-то?! – Берестов вздернул подбородок, с непрошеной обидой заметив странную реакцию коллег. – Уйдет ваш дядя Зурик, так «Чердаку» от этого только проще! Денег сэкономите, декоратора нормального найдете! Кризис же! Да их сейчас пучок за копейку на каждом углу, да еще и непьющих!
Но на Николя продолжали смотреть так, словно он произносил монолог из совершенно незнакомой окружающим роли. Причем дурной.
Цыган задумчиво подвигал ушибленной челюстью. Не сводя с Коли колючего волчьего взгляда, пригладил седеющие волосы. По мелкому подрагиванию плеч было заметно, как колотит декоратора, но он умело сдерживал себя, хоть лицо и заливало заревом гнева.
Зурало хотел что-то сказать Николаю, однако тот опередил.
– Эх, вы… – почувствовав, что занавес пора опускать, Берестов махнул раненой рукой.
И, почти не отдавая самоотчета, закончил спонтанное представление цитатой Филипа Карра, с которым успел сродниться:
– От вашего черноумия все же будет толк. Не замечая очевидного, вы погрязли в предрассудках. Вас засосет в их торфяное болото, как динозавров. Но толк будет – вы превратитесь в мыслительную нефть; в яркое горючее для ума нового человека, способного зрить в корень и вычислять истину вещей!
Обреченно фыркнув, Николя поспешно покинул фойе. Ему совсем не хотелось в деталях изучать уродливую тварь с перстня по отпечатку на собственной скуле, да и смущать баталией прелестную Тамару цели не стояло.
Черногорова задумчиво подергала золотую подвеску на высокой груди, Артемка залпом выпил водки, а Зурало посмотрел обидчику вслед и вдруг улыбнулся…
Последняя неделя перед финальным показом «Промерзшей почвы» прошла для Николая Берестова нервно и тревожно. Дурные сны просачивались в голову почти каждую ночь. В них вокруг актера оживали когтистые деревья, норовили схватить и разорвать. Блестели в полумраке золотые цыганские зубы. Кто-то неприметный, похожий на клок утреннего тумана, все пытался поймать его за ладонь, чтобы нагадать беду, а затем вонзал в кожу длинную стальную иглу с загнутым концом.
Хватало неприятностей и днем.
Уже в четверг Николя поругался с помрежем; главный режиссер тоже ходил не особо-то довольный, всем видом давая понять, что о недавней выходке знает. Коллеги шептались за спиной, любые разговоры прекращая, стоило Коле войти в гримерку или туалет.