Если бы они умели смотреть в душу, то сразу бы увидели – Ори была хорошей. Она обожала танцевать, ей даже музыка не требовалась, она вполне была способна сплясать на тротуаре. Обувь она терпеть не могла, и пусть кто-то увидит мозоли на ее ступнях. Однажды я случайно переехала кошку, так Ори разрыдалась, заставила меня остановиться, выскочила на дорогу и завернула кошку в свое пальто. Она сидела с ней на обочине, пока та не издохла. Пальто, конечно, пришлось сдать в химчистку. Я все это время ждала в машине.
На суде не желали слушать подобные истории.
Потому что все дело во внешности. После смерти Рейчел и Гэрмони с лицом Ори что-то произошло. Я стараюсь не думать и не вспоминать об этом дне – лучше не надо, но ее лицо неуловимо изменилось. Щеки впали, глаза потеряли блеск и помутнели, а рот так и остался приоткрыт, наверное, от ужаса. Ее отцу не по карману был дантист, и все заметили кривые зубы. Если уж люди решат, что в тебе сидит нечто страшное, они отыщут уродство и в твоем облике.
К тому же все думают, что те, кому нелегко пришлось в жизни, больше других способны на ужасные поступки.
Семья Ори к числу благополучных не относилась, в отличие от моей. Взять хотя бы район, в котором она жила. Мамы у нее не было, а насчет отца у многих имелись вопросы. Моя мама, например, часто спрашивала Ори: «Где твой отец? Когда ты его видела в последний раз? Он хоть дома-то бывает? Кто за тобой присматривает?» Как будто это имело значение. Я сто раз ей объясняла, что отец Ори – дальнобойщик, он по нескольку недель не бывает дома. А может, и не объясняла. Не помню. Наверное, просто отмахнулась, сказала, что не знаю. Мама всегда говорила, что без присмотра дети чудовищно распускаются. Вы только газеты почитайте, что творят подростки!
А я ее привечала! Она у нас и обедала, и ночевать оставалась. Моя мать много чего талдычила в таком духе – и всегда беспокоилась о своих дорогущих простынях, – но дело в том, что многие взрослые рассуждали, как она. После той истории все сошлись на том, что Ори всегда была жуткой девицей, припомнили множество мелочей – все один к одному. Однако со мной все было не так просто.
Финальный выход. Танцоров благодарят аплодисментами, им дарят цветы. Надеюсь, кто-нибудь додумался купить мне букет.
Я выхожу одна. Пытаюсь вновь вызвать в себе чувство, согревшее меня во время танца, – радость танцевать для всех этих людей, но внутри ледяной холод. Я опять в пустом туннеле, в конце которого ждет смерть.
Кулисы закрываются, танцоры отступают за складки пыльного бархата, у всех на лицах теплые отблески – облегчение после удачного спектакля. Зрители не потянулись к выходу во время скучного затянутого адажио, никто из балерин не упал и не сломал ногу, крошка-тюльпан из первого ряда не задела при вращении тюльпан из второго ряда, как раз за разом случалось на репетициях, после чего обе тюльпашки заливались горючими слезами. Никого не стошнило. Никто не поджег театр. Никто не нашел два мертвых тела позади театра и не побежал, оглашая воздух криками: «Звоните в полицию!»