— Здорово, Философ, — гулко ухнул чей-то голос. — Притащил свой товар?
Я увидел смеющиеся глаза, мохнатые брови и густые черные усы на бледном, совсем не загорелом лице, а потом разглядел и самого обладателя этого лица, костлявого высокого мужчину с волнистыми волосами. На нем была потрепанная белая куртка не первой свежести. Сквозь расстегнутый ворот рубашки виднелась волосатая, шерстистая грудь. Он сгреб все железки (Эчевериа добавил туда и мои), положил их на весы и сказал:
— Ровно семь песо. Недурное вам выдалось утро.
По крикливому голосу и по тому, как он рубил слова и глотал окончания, его можно было принять за арагонца. Он вытащил из ящика под прилавком семь песо, со звоном выкинул их одно за другим на обшарпанную, потрескавшуюся деревянную стойку и подтолкнул монеты к Эчеверии; они легли гуськом, и я пересчитал — семь. Философ сгреб выданные ему деньги. Потом поднял голову и улыбнулся:
— Ну так спасибо, дон Пепе. До скорого!
— До скорого! — ответил дон Пепе, который уже снова приклеился к прилавку и, казалось, прижимал его к себе обеими руками. Мы вышли.
— Итак, по воле случая, — начал Философ, когда мы очутились на улице, — я говорю, по воле случая и вопреки желанию, ты стал пайщиком фирмы «Философ и К°».
— Не понимаю, — удивился я.
— Сейчас поймешь. Раз я сложил весь металл в общую кучу, я не знаю, сколько приходится на твою долю.
Вместо ответа я пожал плечами.
— Я думаю, поделим как-нибудь, не подеремся. — Он раскрыл узкую грязную ладонь, на которой лежали деньги. — Да вот беда — семь песо. Ну как ты их разделишь на троих? Призовем на помощь высшую математику: по два песо на брата — итого будет шесть, остается одно; разделим на три — получится тридцать сентаво; значит, каждый получает по два песо и тридцать сентаво; в остатке — десять сентаво. Пусть это будет наш оборотный капитал. Пошли, Кристиан ждет.
Кристиан все сидел на том же месте, на загаженной обочине. Он бы мог, конечно, и год просидеть, но тут он встал и пошел нам навстречу!
— Пошли в «Надежду»?
Никто не ответил; нам было все равно, что надежда, что безнадежность. «Надежда» — так назывался ресторан, где цены были умеренные и где посетителей обслуживал сам хозяин, низкорослый толстяк с одутловатым лицом, утыканным спелыми прыщами, которые, казалось, вот-вот брызнут красным вином. Его черные заплывшие глаза глядели на вас без всякого выражения. Как и дон Пепе, он носил короткую белую куртку, надетую прямо на нижнюю рубаху из грубой фланели, украшенную, однако, блестящими пуговицами. Ему помогал худощавый мускулистый парень среднего роста с лицом вышедшего в тираж боксера, которому на память осталась только свернутая на сторону скула. На нем тоже была только куртка и нижняя рубаха с широким воротом и без рукавов. Он вытер клеенку грязной тряпкой и поставил на стол соль, индейский перец и бутылку с отбитым горлышком, в которую была налита какая-то странная, почему-то называвшаяся маслом жидкость.