— Я же говорю, что думаю, не стесняясь, и тебе нечего стесняться. Ну, а неохота, так и не рассказывай.
Я благодарно ему улыбнулся.
— Что, из больницы? — спросил он.
Он попал в точку, и я решил отвечать напрямик!
— Из тюремной больницы.
Кристиан поднял голову и в упор на меня посмотрел — оказывается, и я кое-чего стоил. Эчевериа уселся поудобнее, вытянул ноги, всем своим видом показывая, что он надеется услышать занимательную историю.
— Из тюрьмы? — переспросил он, разжал правый кулак и потом снова быстрыми волнообразными движениями стал загибать поочередно один палец за другим, от большого до мизинца.
— Нет, не из тюрьмы, — отрезал я.
И принялся рассказывать, сначала сбивчиво, а потом уже спокойнее, все мои злоключения. Кристиан, который было прислушался к моим словам и даже бросал на меня время от времени любопытные взгляды, скоро охладел к моему рассказу, снова опустил голову и принялся изучать дальше свои рваные ботинки. А вот Эчевериа внимательно слушал и ободряюще улыбался.
— Словом, все тридцать три несчастья на твою голову, да еще болезнь в придачу, — сказал он, когда я замолчал, а потом, кивнув на Кристиана, добавил:
— Я тебе уже говорил, что Кристиан вечно молчат. Слова из него не вытянешь. Не больно он горазд разговаривать. Да и о чем ему говорить? Вот разве о тюрьме. Зато о тюрьме он мог бы порассказать — может, когда и расскажет, если ты с ним подружишься, — истории поинтереснее твоей. Он мог бы тебе выдать длинную повесть про полицию, допросы, следственную тюрьму и одиночные камеры. Он провел в тюрьме годы, а не дни или месяцы, как ты. Он вырос и сгорбился в камере. Он успевал там отощать и снова расплыться, износить одежду и купить новую, сносить башмаки и ходить босым. Его жрали вши, мучили понос и чесотка, прыщи и геморрой. Его пинком водворяли в камеру и чуть не сворачивали шею, выволакивая снова на допрос. Ему переломали все ребра, разодрали губы, уши, изуродовали лицо; его только что не вывернули наизнанку за все эти долгие месяцы и бесконечно долгие годы следствий и тюремного заключения. Ужасы святой инквизиции померкли бы рядом с его рассказом.
Эчевериа смолк, и тогда я взглянул на Кристиана и увидел его низко опущенные плечи, бледное лицо, увидел на скуле пульсирующую жилку и синеватое полуприкрытое веко. Если бы обо мне кто такое рассказывал, я бы не утерпел, заплакал — от жалости к себе или со злости! Или хоть бы что-нибудь ответил. А в нем эта повесть о его жизни не вызвала видимого волнения. Только внезапная бледность да жилка, пульсировавшая под глазом на давно не бритом лице, выдавали его смятение.