Зачем он таскает их за собой? От голода не спасут, потому что есть там нечего, и от бандитов в случае чего отделаться не помогут. Одна только радость, что места мало занимают.
Так вот, говорю я, в жизни нередко приходится встречать всякую мерзость, всяких темных личностей, которые одним видом своим внушают отвращение. А он был не такой, весь лучился светом и спокойствием, хотя глубоко посаженные глаза с короткими жесткими ресницами были тусклые, невыразительные — совсем как у того мессии с песенниками, только не темно-голубые, а карие, почти черные, и так же близоруко прятались за стеклами очков.
— А что, денег у вас нет? — все-таки не удержался и спросил он опять.
— Нет. Зачем они?
Он показал на мои ботинки:
— В этих галошах далеко не уйдешь.
Что верно, то верно, только галоши — это еще слишком роскошное для них название. Если бы не проволока, которой я прикрутил спереди подошву, они бы давно совсем развалились.
— Это верно. Но у меня всего двадцать аргентинских сентаво. Вот посмотрите.
Это был весь капитал, с которым я вступил в Чили.
Он покрутил монетку в руках и уронил на траву, откуда она поблескивала женской головкой и фригийским колпаком, увенчанным бессмертными лаврами.
— Думаю куртку продать.
— Не продавайте, понадобится.
— Что ж делать?
— У меня тут есть альпаргаты про запас. Могу вам дать на время.
— Малы будут, я думаю.
— Сделаем дырку для пальцев. Всё не босиком.
В этом месте немноговодная Аконкагуа была довольно широкой — заполнив ложбины и разметав песок, она протянула между кустами тонкие рукава, которые то пропадали, отдав всю свою воду оросительному каналу, то набухали, если удавалось проглотить какой-нибудь беспомощный ручеек, когда тот, обессилев в неравной борьбе с огромным булыжником или перегородившей ему путь галькой, спешил найти спасение в объятиях более счастливого собрата. Но иные ручейки сразу не сдавались — ворча и спотыкаясь, они упорно пробивались вперед, переползая через камни, которыми, не скупясь, запрудили их песчаные карьеры и река в пору весенних разливов, когда она несется очертя голову и сметает все на своем пути, пока не затихнет в какой-нибудь заводи, чтобы потом, отдышавшись, двинуться — теперь уже неторопливо — дальше. На том берегу стояли в ряд или маленькими рощицами ивы, тополя и еще какие-то деревья. За ними берег шел отлого вверх, затем переходил в небольшую лощину, а дальше поднимались прибрежные холмы, желтевшие скошенной рожью или, может быть, пшеницей, над которой кое-где, собравшись тесным кружком, перешептывались кусты терновника, боярышника и столетника; казалось, усталые старухи, которые за всю свою жизнь, с самого детства и до старости, только и видели, что болезни да страдания, сошлись поплакаться на свою тяжелую долю. А если посмотреть на запад, не увидишь ничего. Может быть, на западе Аконкагуа не спотыкается больше о камни, не теснят ее там высокие берега, кустарники и посевы, не сосут каналы, не засоряют фабрики и заводы? Может быть, там она набирает силу? Нет, на западе ей приходит конец. На западе горизонт подернут дымкой, и за этой дымкой прячется море. А на востоке встает стена Кордильер — буйные вершины, и на них древние, как море, ослепительно-белые ледяные шапки. Там, чуть не в небесах, и рождается Аконкагуа.