Теперь, выпив, она казалась веселой, почти счастливой, и чем больше они говорили, тем больше он отдавал себе отчет, насколько далека от него была эта женщина. В приступе подозрительности он подстерегал момент, когда она потребует убраться отсюда, дать ей вдохнуть воздуха. А если она медлит вернуться в Париж, то это лишь ради того, чтобы воспользоваться этими последними мгновениями, это своего рода прощальная церемония, после чего она выбросит его как дерьмо. Бросит сегодня же вечером и сможет превосходно это сделать, потому что уверена в своей победе над Фабианом и в том, что сохранит свою фирму, особенно сейчас, когда ей даже Кобзама больше нечего бояться. Она единственная, кто выйдет из этого дела с гордо поднятой головой, в то время как Фабиан, да и он сам закончат в тюряге, это и есть предел ее мечтаний.
Все из-за него самого, он хотел пробраться в чужой мир, в мир, где каждый себе на уме, в мир ловкачей и богачей, и вот теперь платит за это. Париж его обломал-таки, этот город, эти люди, все в Париже ломало его, он был крохотным по сравнению с этой хитрой злонамеренностью, а тут еще эта высокомерная горожанка… Он вдруг попался в ловушку как дурак, ему становилось все больнее внутри, каждый вдох кромсал ему бока. И стало еще хуже с тех пор, как он понял, что она больше не нуждается в нем. Даже наоборот. Теперь он мешал ей. По отношению к своему мужу, Фабиану, полицейским он мешал ей. Для нее он снова стал всего лишь надоедливым соседом, от которого она хочет избавиться, и правильно сделает, как раз ради этого она и потащила его на пруд.
– Людовик, ты меня пугаешь, когда смотришь вот так…
Своей разочарованной гримаской она упрекала его за то, что он такой серьезный, мрачный, не пользуется настоящим моментом, а где-то витает, и взяла его за руку. Улыбнулась ему не слишком ободряюще и просто сказала:
– Возвращаемся?
У него было чувство, будто он следует за ней, как следуют за палачом. Они возвращались в Париж в сером свете, похожем на сумерки. Солнце исчезло, снег в полях держался все меньше и меньше. На обочине дороги теперь осталось только буроватое, землистое месиво. Чудесному утреннему покрову, совершенному снегу их путешествия предстояло стать попросту грязью. Чем ближе они подъезжали к Парижу, тем больше Аврора чувствовала, что ее настигает неизбежное. Она посмотрела на себя в зеркальце, расположенное на солнцезащитном козырьке, – способ посмотреть проблемам прямо в глаза – и нашла себя побледневшей, заметила на своем лице страх и навязчивые мысли, снова лезущие в голову. Это вызвало у нее раздражение, и она резким жестом подняла козырек. Она чувствовала, что ей будет чертовски трудно столкнуться с этим, все казалось ей непреодолимым. В данном случае невыносимым было иметь все карты на руках, а она снова их имела. Невыносимо, это когда приходится выбирать между тремя траурными событиями, тремя несчастьями: потерять свою компанию, потерять своего компаньона или потерять Людовика. Тем не менее, чтобы не потерять его, этого мужчину, на котором лежала ее рука, ей придется не только поставить в дурацкое положение своего мужа, но и, что важнее, оставить свободу действий компаньону, который месяцами изничтожал ее, и дать собственной фирме уплыть из рук. Ей нравилось держать свою руку на бедре Людовика, она бросила на него взгляд, но он был поглощен дорогой, у него было замкнутое лицо, и он явно был не здесь, а витал где-то в другом месте. Она любила его, этого мужчину, сидящего рядом с ней, ей нравилось его присутствие, одновременно ощутимое и вместе с тем неброское. Ей никогда не встречалось столь чуткое существо, такое хрупкое внутри. Она была готова защищать его, оберегать, но в это мгновение ей просто хотелось успокоить его, сказать ему, что она его не бросит, никогда. Однако они ведь не жили вместе, вовсе нет, и все же она не представляла себе, как могла бы однажды решиться больше не видеть этого мужчину, допустить, что его больше не будет рядом.