— Тупы? — Василий Иванович улыбнулся. — Очень уж себя мы любим, Федя. А это самое лёгкое: себя-то любить. Нет, ты вот такого полюби, потного да нечёсаного, в лаптях да сермяге. Тогда прозреешь. И всё разглядишь: и сердце доброе, и совесть, и справедливость, и ум, которому любой позавидовать может. Только в коросте пока всё это. Триста лет коросте той, Фёдор Иванович, брат мой любезный. Пока мы французские глаголы да английские времена учили, кормилец наш пот со лба смахивать не поспевал. Высыхал тот пот на нём, слой за слоем в коросту превращался, и мы уж своего же брата русака узнавать перестали. А ведь мы должны ему.
— Должны? — Фёдор недоверчиво усмехнулся. — Это он нам должен.
— Он нам рубли должен, а мы ему — миллиарды. Мы в кабальном долгу перед ним, Фёдор, запомни это, пожалуйста. На всю жизнь запомни.
Фёдор запомнил, память была блестящая. И о долге запомнил, и о тех трёх мешках, о которых Василий Иванович толковал с Варей. Фёдор и тогда мало что понял, по правде говоря, но запомнил.
— Деревня живёт по закону трёх мешков, Варенька. Глупо? Чрезвычайно глупо, а попробуй переубеди их, попробуй уговори.
— Каких трёх мешков?
— Роковых, на этих трёх мешках русская деревня стоит, как земля на трёх китах. Вот считай: одна треть мужицкого урожая — долг, недоимки, общинная доля и прочая и прочая; вторая треть — хлеб насущный на круглый год до новой страды; а третья — семена, то, что весной в оборот уйдёт, чтобы снова те же три мешка породить. Скажешь, простое, мол, воспроизводство? И ошибёшься. Нет никакого воспроизводства. Есть рабская традиция, привычный страх, что излишек всё равно отберут, как отбирали доселе. Есть поразительная готовность к худшему. Не к лучшему, заметь, а к плохому, к невыносимому, к чему-то настолько тяжкому, что и говорить-то об этом не хочется. А раз так, раз всё равно плохое впереди, так зачем же четвёртый мешок? Знаменитый четвёртый мешок, который лежит в основе всех богатств, оказывается ненужным русскому мужику — вот, в чём парадокс, Варя.
Варя слушала затаив дыхание. Она не просто любила старшего брата — она восторженно поклонялась ему и слушала так, как слушают влюблённые женщины, не столько вникая в смысл, сколько чувствуя интонацию, стук сердца, волнение и страсть. Её пансионное образование было далёким от жизни, и сейчас она жадно, до самозабвения училась, слушала, читала, стремясь как можно скорее постичь тот мир, который так горячо принимал к сердцу её идол. Она читала по ночам привезённые им книги, старательно выписывая целые страницы и выучивая наизусть то, в чём не могла разобраться.