Одно лето мы купались в Лузановке. Наши девочки носили тогда строгие купальники. Такие строгие, что сейчас пальто носят короче и выше.
Выше уровня моря. Но ничего, у нас было богатое воображение, и мы в общем-то догадывались, какое там у них тело под пляжными бронежилетами.
Потом, когда купальники стали сужаться, как шагреневая кожа, и раздетой фигуры становилось больше, мы убеждались, что наша фантазия неплохо соревновалась с природой. Это было социалистическое соревнование, в котором побеждала дружба. Впрочем, иногда и любовь.
В Лузановке возникали наши первые пляжные романы. Они писались указательным пальцем на влажном песке.
Женя + Клара Любовь.
Набегала волна и смывала этот роман. Но ничего страшного не происходило.
Пока не просох прибрежный песок, на нем торопливо писался новый.
Владик + Ляля Любовь.
Ох уж эти уравнения с тремя неизвестными! Мы не успевали их решать, как набегали волны. Штормовые волны моей далекой юности. Какие замки возводились на сыпучем песке Лузановки! Сейчас за ними вырос поселок Котовского. А тогда была одна голая степь.
А Женька и Кларка, действительно, любили друг друга.
Господи, Женька Ермолаев давно погиб где-то на лесоповале. А Кларка умерла два года назад, спившись напоследок от тоски и одиночества. Как она крутила на песке рондат, фляк, двойное сальто. Стремительно смывает волна судьбу написанную на песке.
Ляля и Владик. Ляльки после того лета я больше никогда не видел. А Владька Спивак и сейчас иногда звонит мне из Израиля.
Их было три брата — Лешка, Владька и Валерка. Странное дело, отец у всех троих был один. И мать одна — тетя Катя. А пятых граф было три. Загадочная штука эта пятая графа, сразу видно, связана она с буржуазной лженаукой — генетикой. При социализме она вносила большую путаницу.
Лешка с начала и до конца был евреем. Чтоб я так жил, говорил он, прикладывая руку к сердцу, еврей.
Владька писался армянином. Честное слово, делал он невинные глаза, я — армянин.
Валерка принадлежал к украинской нации. Сукой быть, улыбался он, мы — хохлы.
Национальная особенность наложила на каждого свой отпечаток. Лешка имел, как говорят в Одессе, интеллигентную внешность, хотя и работал мастером на судоремонтном заводе имени Марти. Лешка по блату устроил меня кочегаром на этот завод. Над главной верфью писалось: «Да здравствует диктатура пролетариата». Так что благодаря Лешке, я на время сделался диктатором.
Как раз в то время Марти предал интересы рабочего класса Франции и одесского судоремонтного завода. Несколько тысяч диктаторов верфи собрались, чтобы осудить ренегата. До сих пор мне казалось, что Ренегат — это имя, и так зовут Каутского. Оказалось, что это его кличка, вроде моей — Дамский наган.