А ему уже почти шестнадцать, и без папы прежде он не мог ходить — остаточный полиневрит. Как больно было в детстве, и лекарства, массаж, зарядка… Но папа был рядом и давно, часто, особенно когда папа ушел на пенсию, они ходили вместе, ходили и ходили, ходили и ходили, ходили и ходили. Оттого постепенно он смог сам, еще осторожно, пусть косолапо, раскачиваясь, но ходил. И снова брал папу под руку.
Это теперь, через годы трудно поверить, осталась хромота немножко — больше ничего.
Маршрутка тормозила, люди вылезали, согнувшись, вылезали, и она мчалась опять.
Он сидел позади. Еще остановка, но долгая почему-то, кругом пустые сиденья. Вроде вообще он один? Нет, кто-то стоит, наклонившись к водителю, разговаривает. Видны отсюда джинсовая куртка, джинсы, волосы светлые до плеч.
А здесь за стеклами угол магазинчика с вывеской дурацкой «Подошва» — выходит, ремонт обуви. Никогда, похоже, тут не бывал. Проехал свою остановку! К папе… Даа.
От угла магазинчика уходила вниз гладкая дорога. Только на столбе висит «кирпич».
Но они уже едут и быстро! По этой дороге, где «кирпич». Женщина, что уговаривала водителя, сидит впереди, вполоборота; слева, и, вплотную прислоняясь к стеклу, глядит на дорогу.
Куда мы едем? Да все равно. Кто писал? — Родишься и прикрепишься. Придешь на службу, так и живешь.
А едем куда-то в балку, овраг громадный, вокруг короткая зеленая трава. И памятник посередине там невероятный, большой, черный.
— Ну все, — оборачивается водитель, немолодой, угрюмый человек. — Дальше пешком пойдете.
Они шли по асфальтовой пологой дорожке. Женщина впереди, худенькая, в джинсовой куртке, брючках, сумка через плечо на ремне. Белокурые волосы ее вовсе не крашенные… Красивые.
Памятник был густого чугунного цвета: огромные, плотно сгрудившиеся люди. Первый вытягивал черные длинные руки вперед, сжатые в кулаки. Сбоку прижимался к нему стоявший на коленях маленький человек. Позади еще кто-то поднял вверх высоко черную ладонь.
Они стояли оба, задрав головы. Наконец молча пошли кругом. Нигде ни надписи никакой, ничего.
Невдалеке нечто похожее на дом с окнами, но плоской крышей, и длинный он, продолговатый.
Все окна были с решетками, а перед окнами вроде бетонные подоконники, широкие.
— Я залезу, посмотрю. — Она оборачивается. Они стоят рядом у последнего от торца окна. Какие у нее большие вопрошающие глаза. Только совсем не такие, как у Лизки, хотя они голубые, но Лизкины словно без зрачков, словно ничего не выражают.
Он, вцепляясь в решетки, влезает тоже на подоконник, а она очень ловкая. Сколько ей лет? Когда рядом, он даже чувствует тонкий такой запах — кажется, что вовсе не косметики.