А дядя Петя недолго поогородничал на пенсии — года два спустя дошли до Любы слухи, что помер. Она и об этом мне сообщила — так, вроде бы между прочим, помер вот Федотыч, а до того сильно хворал, говорят. Я опять не отреагировала и соболезнования не выразила. Что ж, помер так помер — сама ведь писала, что и до этого не показывался. А потом еще одно письмо было — про то, как столкнулась она на кладбище с дяди-Петиной женой. Так вот вышло нечаянно, что обе в один и тот же день потянулись навестить могилку. И произошла у них там беседа. Нет, ничего особенного. Помянули покойника добрым словом, поговорили и разошлись.
Не нужно было обращаться в Красный Крест. Как будто недоставало прежних печалей. Теперь и эта будет точить и давить, по будням и по праздникам. И нельзя даже сказать, что, по крайней мере, все окончательно прояснилось. Ничего не прояснилось… Ну, хорошо, Люба, допустим, угорела в бане. А где же была Амира Георгиевна, почему сразу не сообщила? Или тоже побоялась связей с империалистами? И почему и о ней пришел ответ «адресат выбыл»? Нет, разумеется, я не собираюсь продолжать розыски. Да и кто мне станет разыскивать какую-то бывшую соседку… Но странно все это, странно и горько…
Один мой ленинградский знакомый, математик, выслушав рассказ о двух сестрах Людмилы Аркадьевны, заявил, что удивляться тут абсолютно нечему: вероятность гибели в невских водах второй сестры в точности равна вероятности смерти от саркомы первой — поскольку между причинами первого и второго происшествия не существует никакой связи. Но между сестрами существует связь? Или тоже нет?
И с Паулиной можно было бы иначе поговорить… Опять не сумела. Кто знает? Может, найди я для нее более душевные слова, все обернулось бы иначе…
Не исключено, конечно, что данный парный случай: Любы и Паулины — является следствием какого-то коварного заговора, выношенного в недрах дьявольски могущественной и, видимо, страдающей от смертной скуки организации. От безделья, распущенности и безнаказанности расплодились в ней, как черви в гнилом грибе, любители поиграть чужими судьбами. Но где же их выигрыш? Ведь не делаются же они от этого бессмертными, не надеются ведь присвоить себе остаток чужих, насильственно укороченных жизней? Придет ведь в конечном счете и их час, и, может быть, даже раньше, чем они предполагают, запросто ведь может случиться, что и им назначено однажды оступиться и уйти под лед. Сколько ни интригуй, как ни жульничай, сколько ни злодействуй, в конце концов…
Как это совершается? Коллективно или единолично разрабатывается план текущей работы? Ведется ли на этой ниве социалистическое соревнование? Стремятся ли коллеги и единомышленники переплюнуть друг друга дерзостью замыслов и ловкостью исполнения? Каким образом отчитываются перед начальством? Практикуются ли приписки? Выдаются ли премиальные? Объявляется ли благодарность с занесением в личное дело? По какой графе предоставляется удобный случай облагодетельствовать милых родственников, продвинуть племянницу в баронессы? И так ли уж неукоснительно соблюдается правило: «От нас — если по-хорошему — большая польза может выйти, а если по-плохому — то как раз наоборот»? Ведь самый-то смак как раз пригреть, приголубить, позволить распушиться и расшалиться, поверить в свою звезду, в свою приближенность и исключительность, а после раз — и дернуть за веревочку. Сперва понаблюдать, как этот доверчивый болван смелеет и радуется, расцветает, как весенний бутон, распускает павлиний хвост, а после и прихлопнуть, как муху. Смешно ведь.